Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [34]

Я сшила маленькие тетрадочки в клетку — каждая могла уместиться в ладони, мы надписали на них: «Дело врага №…» и заполнили «шифрованными» записями, вполне бессмысленными закорючками, которые составляли «содержание» таинственного «дела».

Но каждое дело требовало приговора. Тут я проявляла колебания, а добрейшая моя Эмма настаивала на беспощадности к врагам революции, говоря, что надо подавить чувство жалости ради справедливости, и потом: «Это же враги, они нас жалеть не будут, знаешь, что они могут натворить, если их оставить в живых?» Круглое лицо ее было взволнованным, смешливые глаза смотрели непривычно сурово. И мы стали беспощадны. Кажется, имело даже место чувство полноты собственной власти…

Надо сказать, что в эту игру мы играли только у Эммы. Поэтому она и осталась незамеченной моими родителями. У нас дома мы играли совсем в другие игры. Я только что прочитала пьесы Бомарше. И предложила разыгрывать импровизации на их темы. Мы превращались в графиню Розину и ее бойкую служанку Сюзанну. Иногда приходилось играть за Фигаро и графа.

Покладистая Эмма радостно соглашалась на менее выигрышные роли, мои реплики приводили ее в восторг, она слушала с открытым ртом, забывая отвечать. Характер она унаследовала от матери.

Вскоре мы забросили игру в разведчиц и следовательниц.

Графиня и Сюзанна победили славных чекисток.

Мой грех хвастовства Варданианом ощущался мною как грех и отпустил, когда я покаялась матери.

Наши игры в чекисток, возможность распоряжаться в воображении чужими жизнями не казались нам греховными.

И этот грех остался нераскаянным…

Просперити-35

Лето тридцать пятого года осталось в моей памяти как самое счастливое. Апофеоз счастья.

Тут снова — в который раз! — вторгаются размышления о праве писать так или этак.

Мемуаристы прошлого писали по-разному. Одни были энергичными приверженцами строгих фактов, другие неторопливыми красочными бытописателями.

Одни освещали истину со всех сторон лучом доброжелательности, у других истина сама проблескивала сквозь призмы злобных искажений, — разве их задача идет в какое-нибудь сравнение с попыткой найти истину в том страшном месиве, в какое сбилось, сляпалось «наше время»?

Если на минуту представить человека, который десятилетия своей неповторимой жизни был одновременно добровольной жертвой и невольным соучастником преступления, а то и не ведающим своей роли палачом (ведающие вряд ли пишут правдивые мемуары) и которому вдруг открылись все его подлинные ипостаси и вся его зачастую уже почти прожитая жизнь, кинутая под ноги ложным кумирам, — как он должен обо всем этом писать?

Некоторые мемуаристы, страстно стремящиеся к исповеди, как тяжкого греха боятся ретроспективности, скрупулезно восстанавливают свой «тогдашний» взгляд на события, без внесения теперешней своей оценки, в результате чего предстают перед современным читателем и ныне теми ослепленными объектами пропаганды, какими были в достославное время. Сила исповеди ослабляется.

Другие, объясняя прошлое лишь в свете современности, невольно делают совершенно необъяснимым собственное поведение — почему человек совершал то-то и то-то, если он уже тогда «все понимал»?

А приверженцы строгих фактов? Может, на их стороне правота? Может, факты говорят сами за себя? Но вопиющие факты того времени вопиют столь с разных сторон, иногда разными голосами одного и того же человека (жертвы — соучастника), и столько фактов оказалось мифами, а мифов — фактами, что без надфактного голоса никак не обойтись.

К счастью, мир уже получил несколько прекрасных свидетельств, авторы которых нашли совершенную форму. Но это не умаляет трудностей, стоящих перед всяким, взявшимся за перо, чтобы заставить говорить прошлое его подлинным, а не лживым языком.

Ключ, который, пожалуй, вернее всего подошел для оживления этого прошлого — со всеми его парадоксами, мифами, фарсами и трагедией, каких не знала история, ибо не было еще на ее страницах такого грандиозного надувательства, искомый ключ — это не только свободное хождение во времени, но и вольное дыхание стилей: от факта к лирике, от лирики к попытке исторического анализа и философского осмысления, снова к факту, который оборачивается вдруг чистейшей воды символом.

Понять и объяснить это ожившее прошлое можно только в свете последующего прозрения. Ни на йоту не изменяя тогдашнего восприятия, постоянно соотносить его с тем, что стало известно и ясно позднее. Отсюда разделение автора данного повествования на незрелого наблюдателя и умудренного опытом свидетеля, а иногда слияние их голосов.

Парадоксальное время требует дальнейших парадоксов.

Итак, поздняя весна и лето тридцать пятого остались в моей памяти как полновесное счастье.

Думаю, что не только в моей.

Хлебные карточки были отменены. С тротуаров исчезли оплывшие фигуры голодающих.

В магазинах не было очередей, а были: масло, сахар, сыр, колбаса. Этому нельзя было перестать удивляться и радоваться.

В тридцать четвертом состоялся съезд победителей, и его фанфары продолжали звучать, хотя после этого было убийство Кирова и Ленинградский процесс (но не показательный!). Поскольку непостижимое злодеяние всех потрясло, то и суд над «убийцами», и кара, постигшая их (еще не расстрел!), были восприняты большинством населения как заслуженные.