Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [33]

Я видела напряженный затылок шофера, обострившийся профиль отца, нарочито спокойное лицо матери. Ручьи горячего пота текли у меня по спине. Одеяло стало влажным.

Когда мы благополучно очутились дома, всеми овладело веселье.

Жара как не было.

Мой грех оказался смытым ночным отпущением матери, потоками небывалого ливня и горячей испариной опасности.

За время нашего отсутствия отец нарисовал углем на белой стене мамину голову в ее независимом повороте.

Запрещенные игры

Дом Эммы Михиной — веселой упитанной девочки — был ей под стать своей веселостью и ухоженностью.

Янтарно навощенный паркет — он просто не потерпел бы на себе следов алебастра — темное мерцание пианино с жаркой бронзой подсвечников, приросшие к своим местам безделушки.

В спальне Эмминых родителей между двумя кроватями была распластана шкура белого медведя с оскаленными зубами и черными пуговками глаз. На такой шкуре мог играть сам маленький лорд Фаунтлерой! И мы с Эммой играли на ней, отражаясь в большом зеркальном овале.

В их кухне был открытый очаг с решеткой, где в дождливый день так уютно жарилась на красных угольях кукуруза и, выстрелив, распускалась невиданными белыми бутонами. (У нас дома с кукурузой дело так и не наладилось.)

Эммина мать — стройная брюнетка, совсем не похожая на толстушку Эмму, — очень нравилась мне. Нравилось ее мягкое лицо и карие глаза, нравилось, что даже дома она одета в нарядное черное платье с кружевом, что она неподдельно разделяет наш восторг от выстрелов кукурузы. Что иногда она музицирует. Привычка запивать все сладким чаем — даже жареную картошку! — казалась ее неповторимой особенностью.

Когда возвращался с работы муж, она подавала обед, с радостной готовностью перечисляя блюда и рецепты их приготовления.

В нашем доме за столом о еде не говорили.

Человек с простоватым лицом — Эммин отец — был следователем НКВД.

Разумеется, в ту пору мне в голову не приходило задуматься о происхождении пианино, медвежьей шкуры и прочей буржуазной обстановки.

Эмма гордилась своим отцом. Я разделяла ее восхищение, выслушивая намеки на тайную борьбу отважных чекистов с коварными врагами.

Однажды мы попали впросак. Вот как это случилось.

Ежедневная доступность моря никак не снимала упоения им. Купаясь, мы всегда визжали от радости, как в первый день творения.

В тот раз неподалеку плавал на большом спасательном круге какой-то дядечка. Он лежал на спине. Некоторую несостоятельность своей позиции он возмещал нарочито смешными загребами рук и колочением ногами по воде. А его лицо было так белозубо и открыто, что мы охотно подплыли к нему, когда он поманил.

Он окатывал нас тучей брызг, втаскивал на свой круг, неожиданно сталкивал в воду. Веселье росло, и росла вокруг него стайка девочек. Несколько раз прикосновения его были неловкими, но чего не бывает в водяной игре и борьбе. Когда же я почувствовала, что неловкость его неуклонно возрастает, я в ужасе посмотрела на его веселое открытое лицо и бросилась бежать. Не поплыла, а именно побежала в воде, почти не трогаясь с места, как в дурном сне.

На берег я выбралась оглушенная и, дрожа, села на песок. Ни ласковый плеск моря, ни летящие по горячей синеве прохладные облачка не могли снять с души черной тоски. Одна мысль о страшном дядечке проваливала сердце в тошнотную глубину.

Рядом опустилась на песок притихшая Эмма. Но долго молчать она не умела и, округлив глаза, громким шепотом поделилась своими переживаниями. Вздрагивая от омерзения, мы пообещали хранить эту тайну и даже друг с другом не заговаривать о ней.

Спустя несколько месяцев на звонок в дверь мне открыла пламенеющая щеками Эмма. Она быстро провела меня в свою комнату:

— Он приходил к нам, — выпалила она, заикаясь от возбуждения.

— Кто?

— Тот дядька… на море, помнишь?

Ее слова мгновенно ввергли меня в раз пережитую черную тоску.

— К вам? Зачем?

— Не знаю. Приходил к отцу. Они смеялись, когда папа провожал его…

— И ты… не сказала?

— Ты что? — в испуге вскрикнула Эмма. — Как я могла?!

Это верно, она не могла.

— Но ведь такой гадкий человек способен на что угодно. А вдруг он… шпион? — высказала я предположение. — Надо бы предупредить твоего отца.

Эмма тихонько вздохнула. Я вздохнула тоже. Когда она ворвалась ко мне с известием, что он приходил снова, я уже не задавала вопроса — кто?

— Что же делать?

— Я спросила у отца, что за человек приходил к нему. Он сказал: «Мой сотрудник».

Этот неожиданный поворот поверг нас в смятение. Все могло оказаться еще опаснее. Мы в страхе смотрели друг на друга. Проникновение в незапятнанные ряды чекистов негодяя, способного на все, требовало от нас незамедлительных действий. Но необходимость для его разоблачения рассказа со стыдными подробностями парализовала нас. Мы малодушно решили, что, если он появится еще раз… тогда… Он больше не появился.

Между тем героический ореол вокруг Эмминого отца и таинственность его работы не могли не повлиять на нас.

Я никогда не читала «шпионских» рассказов, они отвращали меня своим слогом. К «живому примеру» я оказалась восприимчивее. И когда Эмма предложила мне поиграть в работу ее отца, я согласилась.

Каких только подвигов мы не совершали, в каких рискованных операциях не участвовали! И выходили всегда победительницами. Но постепенно этого стало мало. В наших руках оказались коварные враги, совершившие ужасные злодеяния против Советской республики. Надо было решать их участь. Эмма сказала, что для этого нужно на каждого завести «дело», чтобы судить их справедливым революционным судом.