Моё печальное счастье - [17]

В ночь, когда все произошло, погода была ужасающей. Начало марта предвещает наступление весны… Вы знаете, что в это время зима еще дает о себе знать. Она отступает нехотя, освобождая место клейким почкам, а в воздухе вы чувствуете кожей едва уловимую примесь тепла. Руленды были в Париже на балетном спектакле. Балет, кроме ужаса, ничего во мне не вызывает, возможно, из-за моей ногофобии. Ливень перемежался ураганными порывами ветра. Из камина доносилось зловещее завывание, а на втором этаже плохо закрытая ставня со всей силой била о стену дома. Мне было страшно подняться и закрепить ее. Ей-богу, я далеко не трусиха, но отчаянный вот ветра и шквальные потоки дождя, обрушивавшиеся на дом подобно гигантским волнам, стегали меня по нервам. Я чувствовала себя окруженной злыми силами и ждала с отчаянным нетерпением возвращения хозяев. Так как эта чертова ставня продолжала колотиться о стену, я все-таки решилась пойти прикрепить ее.

Стоило мне открыть окно, как я тут же удостоверилась, что на улице было еще страшнее, чем это можно было предположить по долетавшим до меня звукам. Небо ужасало: низкое, черное, пронзаемое отблесками, напоминавшими не столько молнии, сколько сполохи пожара. Буря не утихала. Иногда в недолгом просвете выступали из мрака залитые водой улица, дома, деревья, чтобы через несколько секунд снова исчезнуть в потопе… Я высунулась, чтобы схватить ставню, — по лицу вмиг хлестнули холодные струи.

В то время, когда я, преодолевая сопротивление шквального ветра, старалась притянуть створку, издалека донеслось нечто похожее на огромной силы взрыв, отозвавшийся долго не смолкавшим эхом. Так бы гремела гигантская железная цистерна, пусти ее кто-нибудь по лестнице от Сакре-Кер до подножия Монмартра. Я не могла понять, чем вызван этот грохот, но сердце у меня сжалось. Я поспешно закрепила ставню и спустилась вниз. Здесь все было спокойно, если не считать жалобных стонов ветра в камине. Поленья ярко горели, это я помню отлично. Я снова взялась за книгу. Любовный роман в любое другое время захватил бы меня, но теперь я была не способна следить за его перипетиями. Я просто ждала, понимаете? Я ждала того неизвестного, что все мое внутреннее существо уже давно знало. И вот оно: пронзительный звонок телефона. У Рулендов им мало пользовались — так, иногда, чтобы сделать заказы торговцам. Во всяком случае, ночью он не звонил ни разу. Я посмотрела на часы: двадцать минут первого. Этот взгляд, брошенный на часы, я унаследовала от мамы. У нас принято фиксировать необычное. Я медлила. В звонке телефона было нечто похоронное; в конце концов, я сняла трубку. Мужской незнакомый голос, хриплый от волнения, произнес:

— Бегите скорей на вокзал, случилось несчастье…

Больше ни слова. Он даже не удостоверился, что я его слышала, и резко бросил трубку. Несчастье! Ноги у меня дрожали, в груди была пустота, зубы застыли от холода. Да, именно зубам было холодно, не правда ли, странно? Я вспомнила о недавнем взрыве… Я чувствовала, что это и было несчастьем.

Я бегом припустила по лужам, спотыкаясь, задыхаясь, захлебываясь дождем, и каждый шаг отдавался внутри меня воплем: «Джесс! О, мой Джесс! Я не хочу! Джесс, любовь моя!»

Прибежав к железнодорожному переезду, я увидела, что это было хуже, чем несчастье: это была катастрофа. Насыпь была черна от людей. Поезд стоял там, где обычно составы никогда не задерживаются. Локомотив выплевывал в ночную дождливую темь большие клубы пара вперемежку с языками пламени.

Мама мне рассказывала о последней войне. Она попала под бомбежку, и теперь открывшаяся мне картина напомнила ту, что представилась мне тогда.

Я вошла в толпу тихо переговаривавшихся людей. Они отступали, не протестуя, освобождая мне проход. Я почти без труда добралась до того места, вокруг которого и теснились люди, — где лежала на боку прекрасная зеленая машина месье Руленда или скорее то, что от нее осталось, так как ее раздавило и сплющило пополам. Кузов машины, подобный смятой в комок бумаге, больше не сверкал. Шпалы и насыпь были усеяны кусками рваного железа. Я различила бампер, заметила сумку мадам из крокодиловой кожи, руль, клочки белой кожи… Служащие вокзала суетились вокруг каркаса автомобиля. Я подошла к ним. Здоровяк, лицо которого было мне знакомо, спросил, что я тут делаю. Я промямлила, указывая на остов:

— Это месье и мадам Руленд…

Он промок до нитки. С козырька шлема струилась вода. На красной физиономии, перечеркнутой черными усами, отразилось понимание.

— Так вы та малышка, о которой говорил этот человек…

— Какой человек?

— Да тот, что был в машине, водитель одним словом!

Еще со времени телефонного звонка я потеряла способность мыслить связно, как бы оказалась на карусели, с бешеной скоростью крутившейся под яростным дождем. И вот внезапно при этих словах на меня снизошел удивительный покой.

— Он жив?

Я представила Джесса, его сердечную и немного сокрушенную улыбку, его светящуюся кожу, нежный взгляд. Я думала, что его навеки поглотило небытие, в которое нет доступа посторонним. Для меня это и было истинное несчастье. Если он остался жив, несчастья не существовало.