Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив - [13]

Именно такой была наша Виолетта. Мы буквально боготворили ее, все без исключения, от «старого» майора до только что поступившего в полк субалтерна, у которого, конечно, бритвенные принадлежности в экипировку входили, но на практике еще не использовались за ненадобностью. И когда на юное личико Виолетты упала тень той печали, которая угнетала ее отца, нам тоже стало не до веселья. И даже тот факт, что как раз тогда наш полковой поставщик отправил Карабинерам большую партию «Дойца-Гельдерманна»[5] урожая 81-го года, не мог вернуть нам хорошее настроение.

Майор переживал больше всех. Мне кажется, что он принял ситуацию даже ближе к сердцу, чем сам Полковник (кстати, майор-то как раз был единственным, кто по старой дружбе попытался намекнуть, что, мол, не стоит покупать те проклятые акции). Наверное, Эррингтон, понимая, что позор банкротства станет для его старого друга смертельным ударом, винил себя в том, что высказал свои предостережения недостаточно настойчиво. Ну и еще — кажется, он совсем по-особому относился к дочери Полковника. С уверенностью этого сказать мы не могли: майор был человек сдержанный, даже, пожалуй, застенчивый, он свои чувства, очень по-английски, скрывал так тщательно, словно они были позорными недостатками. Но все-таки иной раз удавалось заметить, как теплел его взгляд, устремленный на юную Виолетту. То есть у каждого из нас теплел, однако у него — иначе. Во всяком случае, так нам казалось.

У Полковника было обыкновение после ужина удаляться в свой кабинет. Это не означало желания остаться в одиночестве: каждый, кто последовал бы за ним, оказывался там долгожданным гостем. Майор Эррингтон и несколько офицеров, включая и вашего покорного слугу, обычно как раз следовали туда — и майор с Полковником обычно садились играть в вист друг против друга, а мы, все остальные, кто тоже вистовал, кто просто становился вокруг стола посмотреть на игру. О, уверяю вас, там было на что посмотреть! Полковник был игроком не просто азартным, но поистине великолепным, причем играть он предпочитал на крупные ставки. Близок ли он был к банкротству, далек ли — от этого ничего не менялось: по крайней мере в офицерском собрании Полковник считал для себя делом чести придерживаться прежнего кодекса.

А вот поведение майора в последнее время сделалось несколько странным. Одно время он вообще отказывался играть на деньги; но недавно, как раз когда с Полковником произошла эта неприятная история, своему обыкновению изменил. Не просто ответил на традиционный вызов полковника, но, похоже, косвенно побуждал его повышать ставки — и вообще играл как человек, очень озабоченный выигрышем: крайне внимательно наблюдал за сдачей карт, следил, чтобы все денежные ставки сразу выкладывались на стол… В тот день майор был просто не похож сам на себя: он нервничал, грубо ошибался в игре — но фортуна все равно оказалась на его стороне. Тяжело было видеть, как в результате этой игры Полковник, и так-то потерявший почти все, делается еще беднее, а самый богатый человек полка — еще богаче. Однако майор по-прежнему был для нас эталоном чести, поэтому мы верили: если он поступает именно так, а не иначе, значит, для того есть особо веские причины.

Да, так думали все мы… кроме одного. Маленький и молодой секонд-лейтенант Петеркин был приписан к Третьему Карабинерскому совсем недавно, но он вообще был из молодых, да ранний: если бы существовала книга «Инструкция для мальчиков: 50 способов казаться взрослым еще до того, как у тебя пробьются первые усы», то он бы оказался ее усерднейшим читателем. В том числе и по части карточных игр.

В девять лет он, благо финансы семьи позволяли, уже сам делал букмекерские ставки, в десять скопил из выигрышей очень приличную сумму, а к тринадцати годам ставки уже не делал, но принимал — иными словами, держал подпольный тотализатор. Так что к тому времени, как обзавелся первыми усами и лейтенантскими погонами, был он уже настолько сведущ, проницателен и опытен, что мог дать фору иному ветерану. В области карт, естественно.

Для юнца, к тому же «из чужаков», это не такое уж достоинство. Однако мужеством Петеркин тоже не был обделен, да и чувство юмора у него имелось — в общем, мы с ним прилично ладили. До тех пор, пока он не обронил против майора первое слово подозрения.

Отлично помню, как это случилось. Дело было утром, в бильярдной: нас, лейтенантов, там собралось шестеро, и Остин, молодой капитан. Он как раз гонял с Петеркином шары — и вдруг с грохотом швырнул кий на пол.

— Вы — проклятый маленький лгун, Петеркин! — воскликнул Остин.

Мы понятия не имели, в чем там дело, но сразу повернулись к ним. Петеркин абсолютно не выглядел смущенным. Он спокойно натирал мелом набойку своего кия.

— Думаю, капитан Остин, вскоре вам придется пожалеть о своих словах, — спокойно, даже почти весело произнес Петеркин.

— Вы так считаете?

— Да. Более того скажу: полагаю, вы за них передо мной извинитесь.

— Да неужто?

— Вот именно. Все, чего я прошу, — пойти сегодня со мной вечером в… скажем так, разведку и убедиться во всем собственными глазами. А завтра все мы снова встретимся здесь в этот же час, и вы сообщите ныне присутствующим джентльменам свои выводы по поводу… предмета нашей размолвки.