Мое королевство. Бастион - [21]

Коляска въехала во двор и развернулась у пологого крыльца, ведущего в стеклянные до полу двери, тоже обрамленные фонарями, на этот раз кованными, чугунными, с горящими в масле фитилями.

— Добавить бы за скорость, милсдарь, — возница почесал под бородой и стал снимать с запяток и ставить на мокрое крыльцо вещи.

— Да куда ж ты ставишь, зараза? Портплед промочишь! — выскочила к нему громогласная толстушка с кудрями, лезущими из-под накрахмаленного чепца. — Сударь, сударыня, простите великодушно, нет местов.

Крапивин протянул ей подмокшую телеграмму.

— Ой, так это вы! Прошу! — она сделала книксен. — Зараза, заноси! А мы за вами нашу пролеточку посылали, а что ж вы на нее не сели? Верно, проглядели в толчее?

Продолжая щедро сыпать словами, хозяйка ввела их в низкую уютную залу с фикусами, диванами и ярящимся в зеве камина пламенем. И закрыла высокие двери, отсекая пронзительный ветер и дождь.

Даль поставил саквояж на низкий столик, усадил на диван государыню и подошел к стойке, за которой на доске висели ключи от нумеров.

Толстушка раскрыла амбарную книгу:

— Меня Даля звать. А вас как записать, сударь? И по какой причине прибыли? Мне не любопытно, но полиция приезжими интересуется.

А блеск глаз выдавал, что ей еще как любопытно.

— Супруга родом из Эйле, захотела посетить родные места, а я сопровождаю. Такой к именинам подарок. Но я потом вам, Даля, все обскажу, — комиссар погладил бородку, проверяя, не отклеилась ли от сырости. — А пока проводите нас. Ляля простужена и в поезде совсем не спала.

Толстушка закивала и выскочила из-за стойки:

— Да-да! В поездах этих вовсе спать невозможно! Сударь, пожалуйте! А Наташка, горничная, вам чуток погодя горячего чаю отнесет с медом и молоком. Ликера бутылочку и завтрак. А может, послать по дохтура?

— Погодим, может, обойдется, — он поцеловал Дале руку. Та зарделась и подоткнула локон под чепец.

— И вещи наверх подымут. Прошу.

Они поднялись на два пролета по крутой деревянной лестнице, укрытой ковром — Даль старался идти степенно и не перепутать, на какую ногу хромает, — и по короткому коридору до нужной двери. Хозяйка пансиона вошла первой и, подцепив крюком, раздвинула тяжелые портьеры. Оглядела, все ли в порядке и, наконец, оставила гостей одних.

Но не успел комиссар запереться и заглянуть под кровать и в гардеробы, как, громко постучав, вперся разбитной юноша с вещами. Сгрузил их на ковре посреди комнаты и убрался, напевая во весь голос, подкидывая в ладони горсть мелочи, полученной «на чай». За ним следом явилась обещанная Наташка. Постучав так же громко (точно постояльцы были глухими), толкнула двери крутым бедром, внесла огромный поднос с двумя чайниками, поставленными друг на друга, молочным кувшином, фарфоровыми баночками и судками под крышками. Даль заподозрил у горничной третью руку, иначе чем бы она стучала, не коленом же? И чем отбросила бархатную скатерть с круглого стола, обнажая льняную белую, чтобы поставить поднос?

Горничная пальцем подоткнула кудряшки под крахмальный чепчик — ну копия хозяйка, такая же полная и румяная. Уставила на Крапивина обиженные круглые глазищи:

— А что вы потеряли под кроватью, сударь? Нет там пыли, я за этим строго слежу.

Даль покряхтел и покашлял, наклонился к ушку Наташи:

— Ночную вазу ищу.

— О, в ней нет нужды, милсдарь, — Наташа улыбнулась, — у нас хоть освещение газовое, зато есть ванна и ватерклозет, пойдем, покажу, как ими пользоваться.

Комиссар беспомощно оглянулся на государыню, — увлекаемый сильной рукой Наташи в двери и по коридору. К счастью, и коридор был пуст, и идти всего ничего. И осмотр технических благ не отнял много времени. И Крапивин смог быстро вернуться, со всем возможным пиететом поцеловав девице ручку на прощание, щекотнув бородкой. Наташа захихикала.

— Сейчас вещи разберу.

— Нет-нет, — воспротивился Даль. — Мы сами управимся.

Сунул горничной в руку двойную «карабеллу» и за плечи решительно выставил девицу вон. Запер двери и устало привалился к ним спиной.

— Эва, гляди, че мне прохвессор дал! — пробился через тонкую филенку громкий Наташкин голос. — А руку как целовал деликатно! Точно ровне…

— Ну и не мой ее три дня, — грубо ответила явно умудренная жизнью Эва. — А «карабеллу» не трать: заметит, что ошибся, и назад затребует. А не затребует, так намерения не чистые. При больной-то жене… Борода, как у козла, и в штанах почесуха. А такую дуру, как ты, он в столицу не повезет.

— Ой, Эва, да что ты такое говоришь! — пискнула уязвленная в сердце горничная.

— Знаю, что говорю. И никакой он не прохвессор, у нас прохвессор бы селиться не стал. А если поселился — точно говорю: жмот. Попользуется тобой и выбросит. Пообещает жениться, когда станет вдовцом, а жена еще тридцать лет проживет. И выкопал же очкастую: сова совой. До-о, хватит зубы сушить, как бы Даля не заметила!

Голоса спорщиц отдалились, и комиссар шагнул в комнату. Развязал Алисе, сидящей на кровати, ленты капора и снял его. Расстегнул пелерину. Стянул ботиночки и стал растирать ладонями ступни в нитяных чулках.

— Давайте, вылезайте из пелерины окончательно, ее просушить надо. И все равно мы никуда в такой дождь не поедем. А будем завтракать и спать.