Модильяни - [69]

Среди полотен Амедео — «Прелестная хозяюшка», «Мадам Помпадур», «Супружеская чета» и портрет Моисея Кислинга. Работы Пикассо в экспозиции представлены мало, однако «Кри де Пари» все равно называет ее «салоном кубистов». Критик Луи Воксель с большим интересом воспринимает новую манеру Модильяни, удлиняющего и стилизующего изображаемые лица. А журнал «ЗИК» («Звуки, Идеи, Краски») находит открывшуюся панораму современного искусства весьма примечательной.

К той же выставке был приурочен литературный вечер, состоявшийся 26 ноября. Согласно программе, с чтением своих произведений должны были выступить поэты Блез Сандрар, Жан Кокто, Пьер Реверди, Андре Сальмон, Макс Жакоб и Гийом Аполлинер. Но у Гийома, который после осколочного ранения все еще носил повязку на голове, внезапно разыгралась такая мигрень, что декламировать стихи он не смог. Жан Кокто прочел его «Печаль звезды» вместо автора, отчего символический смысл этой вещи стал волнующим, как никогда. Портрет Гийома Амедео написал именно в тот вечер.

В 1916 году Кокто служит санитаром в Ньивпорте, что в Бельгии. Получив увольнительную и приехав в Париж, он курсирует между левобережной богемой и салоном своей приятельницы Анны де Ноайль, графини и поэтессы, которую объявляет «более изысканной, чем Ронсар, более благородной, чем Расин, более великолепной, чем Виктор Гюго», а также вместе с Блезом Сандраром к вящему собственному удовольствию возобновляет свои монпарнасские вечера, причем они становятся все более популярными. Этим собраниям мы обязаны несколькими страницами, которые надобно признать самым прекрасным из всего, что когда-либо было написано об Амедео.

«Рисунок Модильяни — верх изящества. Он был нашим аристократом. Его линия, зачастую такая бледная, что кажется призраком линии, никогда не вляпается в кляксу. Она ускользает от этого с ловкостью сиамской кошки. Модильяни не вытягивает лиц, не выявляет их асимметрию, не выкалывает им один глаз, не удлиняет шеи. Все это само собой складывается в его сознании. Такими он рисовал нас, примостившись за столиком в „Ротонде“, такими он нас судил, ощущал, любил или спорил с нами. Его рисунок — это беззвучный разговор».

Помимо вечеров, посвященных поэзии, «Лира и Палитра» организует сольные концерты, где можно послушать интерпретации каталанского пианиста Рикардо Виньеса, играющего в четыре руки с Эриком Сати «В костюме лошади, или Три пьесы в форме груши». Во время одного из своих вечеров Кокто предлагает Эрику Сати переработать «Пьесы в форме груши», сделав из них балет. Композитор отказывается, зато год спустя он согласится написать музыку к «Параду» — другому балету, придуманному Кокто для русской труппы Дягилева, с которым он сотрудничает с 1909 года.

Что до Амедео, он по-прежнему накоротке с музыкой, литературой, поэзией. Вечно таскает в кармане то Ронсара, то Малларме, то Бодлера, то Бергсона, Лотреамона или «Этику» Спинозы. Он разукрашивает надписями и рисунками партитуры музыкальных вечеров с тем же азартом, как некогда в Венеции — оперные либретто. На партитуре Эрика Сати он пишет своим друзьям, чете Кислингов: «Carissimo, la musica un pensiero[13], что, овладев моими помыслами, пребудет со мной навсегда». Во славу музыкального искусства он разрисовывает для Парижских вечеров нотную тетрадь.

Марике Ривере, дочери Диего и Маревны, запомнились материнские рассказы о вечерах на улице Гюйгенса. Там перебывали все люди искусства, вдохновленные тем, что авангард так громко заявляет о себе, но ее родители вместе с Амедео и Максом Жакобом на исходе очередного вечера частенько отправлялись на монпарнасское кладбище, чтобы закончить день среди его тишины. Экспедиция не из легких. Поскольку массивные ворота были неприступны, оставалось только забираться на кладбищенскую ограду и спрыгивать с этой высокой стены по ту ее сторону. Диего, мужчина крупный и плечистый, по части ловкости никак не мог тягаться с Модильяни. Чтобы подсадить его на верх старинной стены, требовалось не менее трех человек, а он тем временем еще изрыгал по-испански самые непотребные ругательства. Когда трое спутников присоединялись к нему, компания пускалась на поиски могилы, достаточно обширной, чтобы на ней уместился зад Диего. Там они садились, беседовали, читали стихи или, умолкнув, наслаждались сближающей тишиной и покоем ночи.

Амедео написал с Диего два портрета маслом и сделал несколько рисунков тушью, изображающих Марев-ну: один на листе нотной бумаги, другой — с цветным платком на голове и дарственной подписью «Мане», а еще — в шляпе Диего и пиджаке с его же плеча.

В конце года Мария Васильева и Макс Жакоб затеяли большой праздничный прием в честь возвращения Жоржа Брака, демобилизованного после долгого лечения, и Фернана Леже. В обеденном зале, где распорядителем всей церемонии был Пикассо, стоял с большим тщанием накрытый стол, на черной скатерти которого алели бумажные салфетки. Запаслись хорошим вином. Кроме Макса Жакоба, Пикассо, Фернана Леже и четы Брак — Жоржа и Марсель, были приглашены Анри Матисс, Блез Сандрар, Хуан Грис и Вальтер Хальворсен — художник-норвежец, который после войны станет торговцем картинами.