Мода на короля Умберто - [21]

— Однажды в районе Арбата, на Собачьей площадке, рушили старинный особняк, и Мика явился за маркированными кирпичами. Чего он поперся туда на ночь глядя, не знаю. Тут его заприметил дворник… — И Скуратов, потирая руки, преображается в старого испытанного осведомителя, вертлявого и настырного. Он даже воздух вынюхивает. — Ага-а… Подозрительная темная личность. На развалинах… Видать, кладоискатель. Али буржуй недобитый, наследник кровопийских капиталов. Агент загнивающего империализма. Отщепенец, вражина, шпион. Ну я те покажу, как подкапываться под советскую власть. Что в таких случаях делает средний российский обыватель?

— Звонит в милицию, — подсказывает Ниночка.

— Правильно. Через несколько минут бедного Мику сцапали и в фургон. А потом целую ночь он пытался убедить блюстителей, что ни о каком кладе знать не знает и никакого плана дома у него нет как нет.

Даже Оля теряет невозмутимость и сердито качает головой.

— Ему, конечно, не верят, — продолжает Скуратов, — уж очень подозрительная борода да и вся внешность… служителя культа. Но, увы… Доказательств нет. Отпустили. Кажется, взяли подписку о невыезде…

Маэстро улыбается, ему приятно смотреть на молодые лица слушательниц. Их и на свете не было, когда крушили Собачью площадку… А он до сих пор слышит глухие удары чугунной бабы, которая громила стены. Роспись, мозаика, лепка — все пошло прахом. Как дрова, кололи кружевную деревянную резьбу, диковинные водолеи, камины с пустыми глазницами вместо часов. Разбитая львиная голова с торчащими гнутыми металлическими прутьями лежала у ног Скуратова. Бум… бум… бум… Раскачивание бабы напоминало движение колокола, какого-нибудь «Сысоя» в две тысячи пудов. Но звук?.. Тупой, короткий. Особенно варварский, когда Скуратов думал о том, что у церкви Симеона Столпника, неподалеку, тоже стоит экскаватор… Ждет… Теперь-то известно: если бы не Петр Дмитриевич Барановский с помощниками… Кто-то из них залез в ковш — не дал работать, кто-то кинулся в Министерство культуры — выбивать охранную бумагу. Прибыла власть, сам главбумбредмоссовета, махнул на маковки, венчавшие когда-то на короткое супружество крепостную актрису Жемчугову с отчаянным графом Шереметевым, и процедил сквозь зубы: «Раздолбали бы к черту… Все церемонитесь… Пару дней поорут и заткнутся». Церковь молчала. С тех пор как в ней заочно отпели Шаляпина, здесь не служили. Древний камень не мог открыть ничего пустому взору профессионального разрушителя. Не звучала в нем музыка.

Если бы не Барановский, не красоваться церкви на пригорке, у Дома книги, нерукотворной даже с отпиленными крестами, как деревце, у которого отщипнуты верхние почки.

И мысли о Барановском возвращают Маэстро к началу рассказа.

— Как раз в ту пору я и встретил Миклуху в Крутицах. Щека подвязана, нечесаный, драный… Собака к ногам жмется… А мой братец — шутник страшный — решил разыграть помощников Барановского. А кто ему помогал? Школьники, студенты, рабочие… Все добровольцы, люди наивные, романтики… Вот братец и пристал к Мике: «Спустись-де в подвал, вденься в цепи, а я приведу ребят и напугаю живым Аввакумом». Мика было согласился, направился в Аввакумову темницу, но Марья Юрьевна Барановская, земля ей пухом, сказала: «Не обижайте Мокея Авдеевича. Это не-счаст-ней-ший человек!»

Скуратов решительно поднимается, одергивает на себе пиджак и, подходя к вешалке, говорит:

— Антракт закончен. Нина Михайловна, пройдите еще раз Чайковского. Зингершуле под вашу ответственность. Главное — вера! Несокрушимая. Вера старца Симеона. Я отлучаюсь на час. Если появится Мика, скажете, что я поехал к нему.

И Маэстро не стало в классе.

— Мокей Авдеевич не появится, — тихо произносит Ниночка, выждав, когда Скуратов отойдет на приличное расстояние. Ее лукавое личико непроницаемо. Тем поразительнее звучит то, что она сказала.

— Как это не появится? — спрашивает Оля. — Почему?

— Потому, — загадочно отвечает Ниночка, накручивая на палец лунно-желтые бусы. И томно возводит глаза, которые кажутся сумеречными. Ее лакированные ноготки играют в созвездии граненых камней. — Мокей Авдеевич объявил забастовку. — Ниночка отпускает бусы и вздыхает.

— Опять Иван Лазаревич? — допытывается Оля.

Ниночка не отвечает, старательно приводя подол юбки в соответствие с изгибом своих коленей.

— Ну что же, давайте заниматься делом, — хитрит Оля и даже зевает, чтобы показать, как скучно все, кроме искусства.

Ниночка попадается на крючок и быстро признается:

— Мокей Авдеевич сделал мне предложение.

— Че-го? — спрашивает Оля, пугаясь собственного грубого голоса, возникшего на излете зевания.

— Мокей Авдеевич сделал мне предложение, — строго повторяет Ниночка и отчуждает свой взгляд от непонятливой Оли. Ниночка ищет сочувствия у меня.

Короткое молчание воцаряется между ними, а потом само собой взрывается фразой, столько раз звучавшей здесь, что она слышится из всех углов, стен, потолка. Даже глухой угадает это непобедимо страстное «В крови горит огонь желанья», овеянное приветливой нежностью Мокея Авдеевича. И обаяние пылкого голоса веселым бесом откликается в Оле. Она зажимает пальцами рот, переламывается пополам и начинает хохотать, время от времени повторяя: «О-бал-деть можно! Обалдеть».