Мода на короля Умберто - [20]

IV

Певица Оля тоскливо ждет, когда Маэстро переключит внимание на нее. В кои веки выбралась, и вот пожалуйста — у Маэстро на уме лишь Мокей Авдеевич.

— Старца нет! Вы не знаете, что с ним?

Мое неведение взвинчивает Скуратова еще сильнее:

— Как мне хочется его посечь! Негодяй! Не мог позвонить. Вокруг происшествия, грабежи… Позавчера, представьте себе, Мика приехал к нам на дачу, перелез через забор и угодил в канаву. Он же страшно беспомощный! — И, обратившись к певице, сердится: — Продолжай-продолжай! Не впадай в мировую скорбь. «Где мне силы взять?..» должно звучать просто, без надрыва. Петр Ильич писал эту музыку для коронации… — Маэстро запнулся: — Кажется, Александра III?.. Да! Его! Иллюминация, царские вензеля и короны, гирлянды разноцветных фонариков, факелы… Понимаешь, что такое исполнять кантату в Грановитой палате? Первым лицам государства?! «Где силы взять?..» — спрашивает не кто-нибудь, а юноша-воин, идущий на подвиг. К богу обращается, Христу-Спасителю. Понимаешь? К высшей силе. Это только в плохой литературе герои не сомневаются. Ты сейчас не Оля, не студентка консерватории. Ты — Зоя Космодемьянская. Тебя фашисты спрашивают: «Где Сталин?» — а ты отвечаешь: «Сталин на своем посту!»

Все привыкли к тому, что Маэстро не говорит банальностей, но столь неожиданный оборот собьет с толку кого угодно. В устах Скуратова имя вождя утратило скандальную мрачность и стало в один ряд с гитарным Аполлоном Тиграновичем, обретя маскарадность, которая могла бы заставить грозного властителя наложить на себя руки. Что это Маэстро ударился в политику? По-моему, он иногда сам не понимал, куда его несет. Не знал Скуратов, что юная партизанка Зоя была не только дочерью народа-победителя, но и просто дочерью своего отца — «врага народа» и подвиг ее — еще и жертва во искупление родительской «вины». Устроитель же ее чрезвычайной безотцовщины, земной идол, чей портрет, вознесенный позднее над победной Москвой, светился на небе, и в час казни партизанки оставался для нее тем, кем был Спаситель Христос для далекого юноши-воина. Но сейчас другая беда: наша современница Оля, которая разучивала партию воина, не верила ни в бога, ни в черта, ни в идола — сверженного, развенчанного, выдворенного из мавзолея.

«Кто укрепит меня? Укрепит меня-а-а…» — пела она, но голос ее не выражал ничего, кроме профессионального умения.

Однако Скуратов не отчаивается. Кивнув на меня, он приказывает Оле:

— Пой Лерочке. Ее любимого Давыдовского.

Неслыханный, царский подарок! О таком можно только мечтать.

Снова тот же голос, но теперь задевающий не слух, а душу, отрешенно-тихо начинает:

— «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко…»

Старец Симеон обращался к своему богу. Он окончил земной путь, увидел новорожденного младенца, которому суждено искупить грехи человеческие, и теперь уходил с миром.

Она пела без сопровождения — степенно, торжественно и в то же время бережно, словно боясь растратить себя раньше срока. Ни лампад, ни таинственного церковного полумрака, ни мерцающих позолотой икон… Но все это вставало за ее голосом, чудился даже хор — тонкие осторожные голоса, молитвенно прозрачные, а сквозь них — слабый прощальный звон… Последнее трепетание огня. Тихо. Свеча угасает…

В чем же загадка? Почему умирающий старец удавался Оле, а юноша-воин нет?

Загадка? Только не для Скуратова. Пересев поближе ко мне, он призывает:

— Не надо логики. «Взгляни с слезой благоговенья…» — И, оборвав декламацию, спрашивает: — Неужели тысячи поколений канули, не оставив следа? Что-то же передали нам христиане-предки. Некие атомы святости, веры… И вот Оля подсознательно проявляет их, хоть толком не знает, кто такой старец Симеон.

Оля, все еще отрешенная, пропускает мимо ушей последнее замечание, которое в другую минуту задело бы ее. Зато пианистка Ниночка тут как тут, с неизменным кокетством вопрошает:

— Владимир Дементьевич, а есть ли на свете что-нибудь… чего вы не знаете?

— Есть! Я не знаю, где Мика. Где этот негодяй! Мы собрались разучивать «Растворил я окно…». Я же чувствую, он лежит больной, в диком одиночестве, без ухода, без присмотра, чаю некому подать. Он же, балбес, не признает ни лекарств, ни врачей, ни цирюльников.

— Да он здоров как бык, — убеждает Ниночка, широко раскрывая глаза и тут же прикрывая их кукольными веками. Но и сквозь них искрится смех. — В прошлое воскресенье у нас на даче он деревья с корнем выворачивал.

— Это Мика умеет, — соглашается Маэстро. — Когда светлой памяти Барановский восстанавливал Крутицкое подворье, Мика, представьте себе, таскал ему кирпичи со всей Москвы. Как снесут памятник архитектуры, Миклуша тут как тут… А старинный кирпич — это вам не теперешний. Ни много ни мало — восемь килограммов! Однажды припер он машину консолей семнадцатого века, а какой-то негодяй позарился и сдал их в утиль. А в другой раз…

Маэстро принимает удобную позу, предвкушая удовольствие, которое доставит ему рассказ о Мокее Авдеевиче. А удержать себя он не может. Его уже захватило.

Вообще-то о рассказах Скуратова нужно говорить особо. Я было попробовала выделить их в отдельную главу. Но получилась настоящая околесица: вмиг они наполнились иной жизнью — не той, какую вдохнул в них Маэстро.