MOBY. Саундтрек моей жизни - [103]

А потом, в 1987 году, друг дал мне Новый Завет. Сидя на диване в маминой гостиной, я прочитал Евангелие от Луки и тут же стал христианином. Я обменял свой агностицизм на веру и весь конец восьмидесятых ходил в церкви и ездил на христианские ретриты, счастливо провозглашая Христа Богом всей Вселенной. Я нашел для себя новых, вроде бы христианских героев: Кьеркегора, Уолтера Перси, Фланнери О'Коннор.

Но теперь, восемь лет спустя, сидя на тротуаре и разглядывая невероятно сложно устроенных муравьев и свои ногти, как я мог сказать, что Христос – это Бог? Пред лицом невыразимо огромной и сложной Вселенной, как я мог быть настолько самонадеянным, чтобы претендовать хоть на какие-то объективные знания? Я честно признался себе, что ничего не знаю. Я почувствовал себя освобожденным. И одновременно очень испугался.

Чтобы дойти до христианской веры, после колледжа я пошел по декартовскому пути к теософии. Я читал экзистенциалистов и понимал, о чем они говорят. Они настаивали, что Вселенная – это шифр, и мы, люди, по определению, отрезаны от любого объективного знания о чем-либо. По мнению экзистенциалистов, самое большое, на что мы можем надеяться, – какой-нибудь мутный, субъективный намек, что существует нечто, о чем можно мутно и субъективно знать.

Декарт пришел к своему выводу за столетия до них. Он сомневался во всем, но не мог сомневаться в том, что сомневается. Так что он сказал: cogito ergo sum – «Я мыслю, следовательно, существую». Или, в его случае, я сомневаюсь, следовательно, существую. Он понимал, что Вселенная непознаваема, но он знал, что не знает, и отсюда выстроил свою Вселенную с Богом в центре – как и я. Если я сомневаюсь, решил я после колледжа, значит, есть некий «я», который сомневается. Так что мы с Декартом осознали, что мир, каким мы его видим, должен быть довольно похожим на объективно существующий, потому что Бог – конечно же, доброжелательный антропоморфный товарищ, который не станет нас обманывать. Даже Эйнштейн, похоже, относился к Богу и Вселенной примерно так же, предполагая, что по большей части Вселенная, которую мы воспринимаем, – это Вселенная, какая она есть на самом деле.

Сейчас же, в присутствии тротуарных муравьев и ногтевых клеток, мое традиционное христианство, сопровождавшееся точной уверенностью, исчезло. Я видел так ясно, как мог, но внезапно мир предстал передо мной сложным, огромным и непознаваемым. Я бросил взгляд на муравьев. Они были совсем крошечными – и это если смотреть на них невооруженным взглядом. Они состояли из клеток, настолько маленьких, что я и представить не мог, а в этих клетках были органеллы – еще меньше. А в них были штуки еще меньше, а в них – еще меньше, и в конце концов мы доходили до онтологического уровня малости, который человек не в состоянии представить. Но именно на этом уровне располагались строительные материалы Вселенной. Если я не мог даже на секунду представить себе стандартные строительные материалы вселенной, как я мог сказать, что по-настоящему понимаю ее создателя?

Мои ноги устали, и я поднялся. Мне казалось, что Вселенная изменилась, хотя на меня светило все то же солнце, что и десять минут назад. Я был одет в те же джинсы и в ту же футболку Bad Brains, но действительно ли все осталось прежним?

Я все думал о цитате Рембо, которая висела у меня над зеркалом, когда я впервые переехал в Манхэттен: «Я – это Другой».

Если я напиваюсь и трахаюсь в туалете со стриптизершей, нарушаю ли я тем самым некий универсальный этический кодекс?

От мысли о том, насколько огромна и сложна даже единственная клетка, мне захотелось испариться на месте. Одна клетка в своей немыслимой сложности достойна поклонения и восторга всей Вселенной. А клетки были повсюду, и их чудесность затмевалась лишь их вездесущностью. Я пошел домой по Малберри-стрит в сторону Хьюстон-стрит. Там стояла та же бильярдная, те же бары, тот же итальянский ресторан. Все осталось прежним, и в то же время все изменилось, по крайней мере, для меня. У меня было мировоззрение, христианство, но теперь я чувствовал легкость и свободу моего новообретенного невежества. Мое исповедание христианства, по сути, было свистом во тьме платоновой пещеры; я убеждал всех, что тени – настоящие, потому что другие христиане и я хотели, чтобы они стали настоящими.

Когда я снова начал пить и с головой погрузился в мир дегенерации и случайных связей, я уже задумывался над идеей, что некоторые положения христианской этики кажутся довольно произвольными. Я понимал применение этических критериев к действиям, которые действовали на других существ – именно поэтому я стал веганом, – но я не понимал, почему этика должна применяться к сексу и другим действиям, которые либо совершаются по согласию сторон, либо направлены на себя. Если я напиваюсь и трахаюсь в туалете со стриптизершей, нарушаю ли я тем самым некий универсальный этический кодекс? Было что-то возбуждающее в мысли, что большинство иудео-христианских этических установок, с которыми я рос, на самом деле совершенно произвольны. Но, даже трахаясь по пьяни в туалетах и нарушая христианскую этику, я все равно считал себя христианином. А теперь я не знал, действительно ли я христианин.