Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах - [34]
Гог и Магог считались элементами христианской апокалиптики, нечестивыми народами, согласно поздним апокалиптическим легендам, заклепанными в горе Александром Македонским, которые должны вырваться оттуда накануне конца света. Таким образом, московиты оказывались в дурной компании: Библия прямо указывала на их злую сущность. Впрочем, родство с Мосохом, которое обсуждалось на страницах восточноевропейского нарратива XVI–XVII вв., не всегда имело только негативные оттенки. Наличие библейского первопредка все равно возвышало народ.
В конце XVI и XVII в. были осуществлены переводы на русский язык западно- и восточноевропейских исторических сочинений, созданных во второй половине XVI в. Речь идет о переводах хроник Мартина Бельского (фрагментарного для Хронографа западнорусской редакции и полного, сделанного ок. 1584 г.) и Конрада Ликостена (1599 г.)[267]. Помимо появления в отдельных списках, русские тексты этих хроник оказались использованы при составлении Хронографа редакции 1617 г. — произведения, обладавшего редкой популярностью в XVII в. Именно через текст Хронографа идеи раннемодерной национальной истории проникали в русскую историографию, в том числе идея о Мосохе как прародителе московитов. Она оказалась созвучна развивающейся в XVII в. украинской исторической мысли, которая противопоставляла московитов-россиян и русь-русинов (предков украинцев) как разные народы. В Густынской летописи «мосхины», потомки Мосоха, названы «дивним и ядовитым народом». Хотя тезис о Мосохе имел двойное толкование: он мог разделять славян и московитов, но мог и объединять всех славян как происходящих от единого библейского предка (и эта мысль также звучит в ранних украинских сочинениях).
В России образ Мосоха-прародителя, как справедливо заметил А. С. Мыльников, приживался долго и трудно. Даже имя его в ранних переводах польских хроник искажалось как «Мезоф» или «Пиезоф». Версия «Мосох = Москва» впервые получает полновесное звучание только в 1699 г. в сочинении монаха Афанасьевского монастыря Тимофея Каменевича-Рвовского «Историчествующее и древнее описание и сказание… о начале родов: Московского рода и Славенороссийского превеликого народа», а затем в трактате «Ядро истории российской» Алексея Манкиева (1715 г.)[268]. Однако эта версия недолго была на повестке дня, и уже В. Н. Татищев выразил сомнение в истинности происхождения россиян от Мосоха.
Поиск библейских предков оказался краткосрочным явлением, поскольку актуализировался поздно. Для XVI–XVII вв. с зарождавшимися в умах интеллектуалов того времени элементами критики источников, которые они привлекали для создания своих сочинений, столь малоубедительных легенд было уже недостаточно. Но они сыграли свою роль в выстраивании нового хронотопа («мир состоит из народов, мы — народ, и этот народ имеет предков, отцов-прародителей, имеет свое происхождение»). В его первых трактовках еще сочетались античные и библейские традиции, но на первый план все активнее выходил поиск собственных настоящих исторических предков, а следовательно, выделение особого периода, связанного с жизнью и историей этих предков. Древняя и средневековая история постепенно начинала занимать в умах и культуре подобающее ей место.
Этимологический метод в мифотворчестве и историзация мифов (на примере легенды о Чехе, Лехе и Русе)
Так как этнический дискурс и историческое воображение претерпели существенные изменения от Средневековья к Новому времени, обращение в раннее Новое время к эволюции легенды о Чехе, Лехе и Русе, чье формирование в средневековый период было рассмотрено нами в предыдущей главе, позволит выявить закономерности в этом процессе.
Хотя изложение легенды о Чехе, Лехе и Русе несколько варьировалось от автора к автору еще в XIV столетии, новое «переформатирование» сюжета происходит только во второй половине XV — первой половине XVI в., что, несомненно, было связано с изменившимися способами описания прошлого, вытекавшими из расширения горизонтов социального знания. До этого времени легенда в ее наиболее полном виде, представленном в «Чешской хронике» Пржибика Пулкавы и прологе «Великопольской хроники», может быть пересказана следующим образом. Первоначально Чех с братьями жил в Хорватии. Из-за убийства некоего знатного господина он был вынужден скрыться. Чех со своей челядью поселился в безлюдной до того Богемии в районе горы Ржип, вследствие чего эта страна и была названа Чехией. Младший (в польской версии — старший) брат Чеха Лех пошел еще дальше, заняв земли будущей Польши и став родоначальником лехитов-поляков. Он основал город Гнезно, ставший первой столицей Польши. Еще дальше отправился третий (в польской версии — второй) брат Рус, дав начало Руси.
Совершенно очевидно, что для эпохи Ренессанса подобный рассказ уже не мог обладать репрезентативностью. Необходимо было выяснить, откуда и когда именно Чех, Лех и Рус пошли на север, что именно вынудило их уйти из Хорватии, кто именно совершил переселение (проблема спутников братьев и массовости переселения) и кого именно они застали или не застали на новой родине (проблема населенности/ненаселенности земель до появления на них хорватских княжичей
