Многоликий. Олег Рязанский - [92]

   — Какими мужиками?

   — Да нищие, оборванцы, пустой люд, чёрный...

   — Чего им надо?

   — А чего чёрному люду надо? Поживиться чем, покормиться, — попыталась отшутиться Лукерья.

Степан по уклончивым ответам почувствовал, что не всё ладно, и крикнул:

   — Юшка!

Тот появился в избе сразу же.

   — Из Рязани люди?

   — Да.

   — Чего им надобно?

   — Тебя ждут.

   — Зачем?

   — Я сейчас их старшого приведу. — Юшка выскочил и тут же вернулся с высоким, худым, измождённым мужиком. Голова его была обмотана побуревшей от крови тряпицей, глаза лихорадочно горели.

   — Воевода! — хрипло выдохнул мужик, падая на колени и протягивая к Степану руки.

Лукерья вскочила на ноги:

   — Как ты смел к больному господину его привести? Да как ты...

   — Замолчи! — оборвал её Степан и обратился к мужику: — Встань и говори.

   — Воевода, спаси! Научи, что делать! Конец нам приходит! — не вставая с колен, завопил мужик.

   — Не голоси, не баба. Судя по увечью, ты воином на Куликовом поле стоял!

Мужик умолк.

   — Говори толком. С кем был на Куликовом поле?

   — В твоём полку бился. — Мужик, подумав, добавил: — С тобой, выходит, рядом.

   — Зовут его Игнат, — вставил Юшка, — а прозвище Хрящ, потому что худ да жилист.

   — Вот-вот, Хрящ я, — обрадовался мужик.

   — Понял. Помню тебя, Хрящ. Рад, что уцелел. Говори дальше.

   — Мы, эта... стало быть, Милославских вольные холопы. Когда Ерёма-кузнец клич кликнул ордынцев бить, мы... эт-та... добровольно к Дмитрию Московскому... А тут ты, стало быть... Так мы к тебе, к нашему, к рязанскому... в ополчение, значит...

   — Это я уже понял, Хрящ, — нетерпеливо сказал Степан. — Ты о главном говори.

   — Ну да, о главном. Вот, значит, мы на Куликовом поле, на рати, а там, значит, они, Милославские... запёршись, — он развёл беспомощно руками. — А мы тут... а они там... — Мужик умолк, тяжело вздохнув.

   — Дозволь, Степан, мне сказать. Я во дворе-то всё уразумел. Хрящ мечом ловко орудует, а языком еле ворочает.

   — Вот-вот, — подхватил Хрящ. — Вольные мы мужики Милославских, а они...

   — Ты погодь, дядя. Понимаешь, Степан, вернулись домой рязанские ополченцы с Куликова поля, а их бояре с дозволения Олега Ивановича хватают, в железы куют, батогами бьют, вольный дух вышибают.

   — Неужто Олег Иванович совсем ополоумел?

   — Господи, откуда нам знать-то? — опять упал на колени Хрящ. — Мы все... эта... Что нам делать-то, воевода? Мир прислал меня, потому как через силу тяготы наши... кончаемся. Татарин нас не одолел, так свои же... Спаси нас, воевода!

   — Юшка, сколько здесь рязанских?

   — С пол сотни наберётся.

   — Пешие?

   — Конные.

   — Это хорошо. Оружные?

   — Копья, сабли да топоры.

   — Раздай оружие, что на телеге, самым крепким и в бою опытным. Мне мой доспех...

Степан не закончил — с неистовым воплем к нему бросилась Лукерья:

   — Не пущу! Убей меня лучше! Здесь вот, на месте убей — не пущу! Или жизнь тебе не красна или смерти ищешь — на Рязань идти с полусотней? После ран не оправившись! Не пущу!

   — Юшка! Связать глупую бабу и в подклеть! — приказал Степан, не глядя на женское искажённое лицо.

Лукерья вскочила, словно её ударили в спину.

   — Меня в подклеть? Меня — связывать?

   — Не хочешь в подклеть — умолкни. Лучше о харчах в дорогу позаботься. — Степан встал и вышел во двор.

Один из ратников рассказывал, как пытал его «самый из всех боярских прихвостней кровавый пёс», как бил кнутом, приговаривая: «С Москвой стакнулся, своевольничаешь? Рязань предаёшь? Получай награду!»

   — А мне говорит: «Ежели б ты сгинул в бою, кто бы боярину долг твой вернул?» — добавлял другой.

   — Вишь ты, с мёртвого защитника долг взыскивать, — ужасались мужики.

Степан приказал поспешать...

Они мчались по Рязанской земле, врывались в вотчины, рушили порубы, вызволяли бывших ратников. Те уходили с семьями в сторону Пронска, Коломны, Москвы, на приграничные пустоши, образовавшиеся за годы татарского ига.

Вскоре напали на след самого жестокого отряда. Его предводитель, как сказывали люди, предлагал свои услуги вотчинникам, боярам, князьям и за плату расправлялся с «куликовцами» неумеренно жестоко. Кто-то из смердов помянул прозвище: Харя. У Степана затеплилась надежда, что это Пажин, что доведёт Господь свидеться.

Как ни странно, но за несколько дней бешеной скачки по Рязанской земле он окреп. Только рана на правой руке давала о себе знать, потому пришлось сменить прямой меч на лёгкую татарскую саблю.

Гнали всю ночь и настигли отряд Хари днём в просторном и богатом селе. Зарёванные бабы сказали: «Палачествуют в овине».

Степан подскакал к приземистому, крытому прелой соломой строению. Оттуда доносились крики. У дверей никого не было, — видимо, не опасались нападения. Степан рывком распахнул дверь. В полумраке глаза не сразу различили деревянную кобылу, к которой был привязан человек, и рядом холопа с кнутом. Степан выхватил саблю, бросился вперёд, крича хрипло:

   — Прекрати, раб!

За ним рванулись Юшка и ещё несколько рязанских ополченцев, из тех, кто попроворнее.

Навстречу вскочил Пажин. Да, это был он, всё такой же пригожий, светловолосый, голубоглазый, только на лице, словно веснушки, застыли брызги крови. Меч Пажина отбил лёгкую саблю Степана, тот пошатнулся, и Харя готовился уже нанести колющий удар в шею, не защищённую оплечьем, как подоспевший Юшка перехватил выпад, оттеснив Степана, пошёл вперёд, вынуждая Пажина отступать в глубь овина. Холопы Хари разбежались, охваченные ужасом перед воином, который гнал их предводителя. Юшка наседал, Харя только оборонялся. Вдруг он поскользнулся в навозной жиже и упал. Юшка резко ударил его мечом в горло. Пажин выгнулся, захрипел и затих. Только теперь Степан оглянулся — ополченцы вязали пажинских холопов, освобождали своих. В дальнем углу трое мужиков возились в ворохе соломы.