Многоликий. Олег Рязанский - [85]

К середине лета Боброк всё чаще стал получать сообщения от сторож на меже о шевелении татар. Семёна Мелика он принимал в любое время дня и ночи, сообщениям его вёл строгий учёт и даже наносил сведения на большой харатейный чертёж[56] московских земель. Степану удавалось перемолвиться с Меликом, узнать новости из Рязани. Там опять строились. О боярине Корнее Мелик ничего не знал...

Однажды — дело шло к осени — Степана пригласил на пир Микула Васильевич Вельяминов. Был Микула большим воеводой, братом последнего московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова, по смерти коего Дмитрий упразднил эту должность. Был, как и все Вельяминовы, богат, горд, кичился древним родом. На высокое положение семьи не повлияло даже предательство Ивана, сына последнего тысяцкого, — тот затаил злобу на князя Дмитрия и стакнулся с Ордой, за что и был казнён.

Получив приглашение, Степан обрадовался — наконец-то начинает признавать его великобоярская Москва. Он сидел на нижнем конце стола, далеко от великого князя, и не сразу понял, почему вдруг стало тихо, умолкли голоса бояр и воевод, не звякала посуда. Тут увидел, что рядом с великим князем стоит запылённый гонец. Дмитрий Иванович читает послание, а все напряжённо ждут.

Князь опустил свиток, налил чарку, молча подал гонцу, тот с поклоном принял, осушил, поклонился ещё раз и вышел, пошатываясь от усталости.

Все по-прежнему молчали, ожидая слов великого князя. Дмитрий Иванович ещё раз мельком взглянул на пергамен, словно проверяя, и сказал буднично, как если бы речь шла о самом простом деле:

   — Мамай вышел из Крыма.

Никто не проронил ни слова. Все знали — Орда из Крыма к засекам идёт двадцать — двадцать два дня. Гонец мог обогнать её дней на десять. Это означает, что на подготовку осталось самое большее полторы седмицы.

Застолье кончилось, толком не начавшись. Сейчас было важно услышать, какое первое слово скажет великий князь, какое распоряжение отдаст, кому.

Дмитрий Иванович встал:

   — Что умолкли, други? И хозяин не хлопочет. Или кончились у тебя перемены, Микула Васильевич? Или мёд в бочках иссяк? Быть пиру честну до утра, как думалось, пусть не радуется поганый Мамай, что испортил нам застолье!

Вскочил Владимир Андреевич Серпуховской, воскликнул громогласно и восторженно:

   — Брат, дай я тебя расцелую!

Гости зашумели, заговорили, словно снял великий князь огромную тяжесть. Словно и не шёл на Русь чёрною тропой вековых набегов один из самых страшных своим многолюдством врагов.

Любо было Степану глядеть в этот миг на светлое лицо Дмитрия Ивановича. Не только потому, что любил он сейчас великого князя со всем пылом молодости, но ещё и потому, что знал: есть и его заслуга в том, что сегодня спокойно принял страшное известие московский князь...

Глава тридцать четвёртая

О выходе Мамая из придонских степей в Переяславле узнали на день раньше, чем в Москве.

Олег Иванович распорядился немедленно послать в Москву гонца с известием, а сам запёрся в палате, не приняв даже Епифана Кореева. Вот и настал роковой час, а у него, князя, всё ещё нет окончательного решения, как поступить. Олег Иванович долго мерил шагами палату, неслышно ступая по толстому булгарскому ковру, жалея, что поторопился, отослав Епифана.

За тридцать лет он привык думать, разговаривая и советуясь с Кореевым. Посылать за ним, признавать тем самым свою ошибку, не хотелось. Он подумал, что, наверное, права была Ефросинья, когда в запале наговорила ему ворох обидных слов. Надо было объяснить ей, что обстоятельства переменились и все его метания — от сознания своего бессилия. Вот и нынче: он должен принять решение, от которого зависит судьба княжества. И судьба его детей...

Олег Иванович вздохнул. Сыну Фёдору уже двадцать два, скоро ему княжить, пора вместе с отцом нести ответственность перед Рязанской землёй.

Он велел позвать княжича.

Фёдор вошёл, коротко поклонился. Высокий, ладный, светловолосый, светлоглазый, на подбородке рыжеватая бородка, густые волосы волнами падают на плечи. Олег Иванович невольно залюбовался.

Да уж, не зря все девки, девицы и молодые жёны в тереме вздыхают по Фёдору. А он всё перебирает и никак не остановит свой выбор на ком-нибудь. Мать извелась, не терпится ей внуков нянчить.

«Господи, о чём я в такое время думаю!» — укорил себя Олег Иванович и сел на стольце, жестом приглашая и сына садиться.

   — Гонец в Москву ускакал?

   — Да, батюшка.

   — Вот и настал решающий день. — Слова были пустыми, но они нужны были великому князю, чтобы начать главный разговор, ради которого он позвал сына. — Я, как ты понимаешь, давно готовился к тому, что Мамай пойдёт на Русь.

   — Я это видел, батюшка.

   — И на всякий случай, как говорится, соломки подостлал во всех местах, куда можно упасть, не дай бог.

Фёдор сразу понял смысл немудрёного иносказания и чуть заметно улыбнулся. На сердце Олега Ивановича потеплело: сын, хотя и с увлечением махал мечом с молодыми дружинниками на бронном дворе, умом был быстр и книг не чурался.

   — С Мамаем я договорился, что постараюсь помочь полками, ежели он даст твёрдое обещание в пределы Рязани не вступать.