Многоликий. Олег Рязанский - [83]

От новых воинов Степан узнавал, что происходит в мире — в Москве и даже на Рязани. Однажды к нему приехала Лукерья с небольшим обозом мороженого мяса, сала, битой птицы, мёда. Степан хотел было, осерчав за самовольство, прогнать её, но настырная баба ухитрилась остаться и прожила у него две седмицы, ухаживая, обстирывая и лелея.

После её отъезда Степан вдруг запел как-то вечером, сидя с Юшкой в тёплой избе, ещё хранящей особый, домовитый бабий дух. Юшка достал дудочку и принялся подыгрывать. Песня задалась. Слова становились в ряд послушно, сами, словно и не участвовал в том певец...

Лукерья повадилась приезжать с обозом каждый месяц, и Степан уже не пытался её прогнать, не прятал глаз от холостых соратников. Да и стояла сотня в обжитых местах: бабьей заботой воины обделены не были.

Там, на Москве, в отсутствие Степана Лукерья вела хозяйство умело: тиуна держала в ежовых рукавицах, не давая ему ни воровать, ни самовольничать, крестьян не мучила понапрасну, семь шкур не драла, а если кто нуждался — помогала, но под кабальную и долговую запись.

Прошёл год.

Как-то дошли слухи, что татары в очередной раз напали на Рязань, разграбили и столицу, и восточную часть княжества и ушли, избегая встречи с посланными из Москвы полками. Степан с горечью думал: никак не дают проклятые подняться его родине. Заболело сердце — тупо, тягуче, словно воткнулась татарская стрела куда-то за грудину. Прорвалась изгоняемая усилием воли мысль об Алёне: как она там, ушёл ли Корней от налёта в дальние свои деревеньки? И так сильна была эта боль, рождённая страхом за судьбу всё ещё любимого человека, что Степан оставил самовольно сотню на старшего десятника, а сам решился: поскакал, минуя Москву, к Пронску в надежде узнать там хоть что-нибудь о судьбе Корнеевой семьи.

Но пронские ничего толком не знали, потому как сами при первых сведениях о нашествии татар ушли в лесные дебри, в сторону Дебрянска, который теперь всё чаще называли Брянском.

Не в силах больше выдерживать пытку неизвестностью, Степан ночью выехал в Переяславль. Ранним утром Юшка перехватил одну из дворовых девок боярина Корнея, что вышла за ограду. Оказалось, что Алёна с Пригодой теперь постоянно живут в деревушке, купленной боярином на Мещере на случай татарских набегов.

От сердца отлегло. Степан погнал Юшку вслед за девкой, чтобы узнал, как добраться до деревни, но глупая девка там не была ни разу, дороги не знала, а если бы и знала, едва ли могла связно рассказать: в мещёрских топях и лесах вольно ходили только местные.

Не торопясь, заботясь об уставших от скачки конях, поехал домой. Степан усмехался — домой теперь означало на московскую границу.

Там поджидала Лукерья. Как Степан ни клялся, что ездил по княжеским делам, не поверила и оттого была особенно неистощима в ласках.

...В самом начале лета — шёл второй год его жизни в Московском княжестве — с очередным пополнением приехал новый сотник и привёз повеление Мелика возвращаться. Степан признался Юшке, что даже рад этому: однообразная пограничная жизни уже приелась.

В Москве Мелик объявил, что выполняет волю воеводы Боброка, который уже ждёт Степана. Велено явиться к Боброку домой сразу по приезде. Но Степан сосвоевольничал: съездил в деревню, к Лукерье, помылся, попарился, отдохнул — хотя какой отдых в женских объятиях? — и через день вернулся в город.

Дом Боброка знала вся Москва — первый каменный дом в столице. Храмы давно уже возводили из камня, а вот жилой дом впервые построил, приехав с Запада, именно Боброк. Москвичи, когда строился, отговаривали: мол, от камня сырость в доме разводится, кости ломит, не дышит камень подобно дереву, нет в палатах особого, смолистого духа, что хранят хорошие брёвна десятками лет. Но Боброк не слушал. И когда во время Ольгердова налёта — тот осадил московский кремль несколько лет назад — литовцы подожгли посад, а затем стали кидать огненные заряды, многие боярские хоромы погорели, Боброков же дом остался нетронутым. Горючие заряды скатывались со свинцовой крыши или разбивались о каменные стены, дворовые людишки тут же тушили остатки огня, и дом только почернел от копоти. А у многих бояр выгорело всё дотла, с узорочьем, рухлядью и сундуками. Когда отбили Ольгерда и замирились с ним, дальновидные люди стали возводить дома из камня...

Степана поразило обилие книг в горнице Боброка. Пожалуй, столько он видел лишь в великокняжеской библиотеке.

Боброк предложил присесть. Сам сидел у большого стола, подобного пиршественному, — тоже принесённый с Запада обычай. Русские работали всё больше у ларей, куда удобно было прятать и пергамен, и чернила, и даже книги.

   — Позвал я тебя вот зачем, — без обиняков начал Боброк. — Хочу поручить важное дело. Известен ты мне как муж не только ратный, но и книжный. А на Москве у нас люди пока что всё больше о ратях думают, а не о книгах.

   — А библиотеки, воевода? Великокняжеская, где мы с тобой встречались, твоя, Вельяминовых?

   — Библиотеки есть, да людей книжных мало. Москва в этом деле всё ещё захудалым удельным городом остаётся, хоть и кремль у нас каменный, и стол — великий, и митрополит у нас живёт. Надобно, чтобы знание равно с силой в гору шло. Ну, да не о том сейчас разговор. Доносят наши лазутчики, что Мамай всё чаще стал говорить, будто наложит он на Русь Батыевы дани. Если не подчинимся, пойдёт походом.