Многоликий. Олег Рязанский - [24]

Засыпая, Степан подумал: вот странно — все словно сговорились, толкуют ему, как скорее преуспеть в княжеских милостях. А его думы совсем об ином — не о милостях, а как бы скорее схватиться в бою с погаными, отомстить за мать-отца, за поруганную землю, за всё, что творят из года в год на русских окраинах. Уже засыпая, он вспомнил волчицу, что провожала их с Юшкой ночью по тропинке. Волчица и та не тронула человеческих детёнышей, а нехристи поганые никого не жалеют...

Князь Олег Иванович Рязанский в отношениях с дружиной держался старины: никогда не забывал, что слово «дружина» восходит к слову «други» и от неё в бою зависит жизнь и благополучие князя.

Князь и дружина сидели за длинным столом в пиршественной палате. На нижнем конце стола, как и заведено, располагалась младшая, или детская, дружина — полтора десятка юношей не старше восемнадцати лет, ещё безбородых, румянощёких, плечистых, с живыми быстрыми глазами, смешливых и пытающихся казаться старше своих лет. Когда боярин Корней ввёл в палату Степана, взоры их оборотились на будущего товарища с доброжелательным любопытством.

В середине стола сидела собственно дружина: два десятка закалённых в боях могучих воинов. Каждый из них при случае мог служить воеводой, возглавить малый поход, сесть наместником в городе, выдержать осаду или встать в бою рядом с князем, прикрывая его щитом и собственным телом.

Они поглядели на Степана почти равнодушно, продолжая негромкую беседу друг с другом.

И наконец, на верхнем конце стола сидела старшая дружина: воеводы, окольничьи, конюшие, бояре и несколько удельных князей. Здесь, среди самых верхних, было место и боярина Корнея — рядом с удельным князем стариком Милославским и стариком Кореевым, отцом посла и дипломата Кореева-младшего. Во главе стола восседал сам Олег Иванович, князь рязанский. Было ему немногим больше тридцати, но на вид можно было дать все сорок — многотрудные княжеские заботы, сраженья, походы и, увы, частые поражения от степных соседей до времени состарили его и вплели в светло-русую холёную бороду раннюю седину.

Степан смотрел на князя во все глаза. Он не раз видел его прежде на торжественных выходах, в соборе, на охоте. Но сегодня, хотя и был одет князь без особой роскоши, показался он особенно грозным, могучим и мудрым.

Олег Иванович поднял руку, и шум голосов за столом стих.

   — Доброго витязя воспитал боярин Корней, — сказал он. — Думаю, порадовался бы верный наш слуга покойный Алекса Дебрянич, если бы мог увидеть своего сына.

Одобрительный гул голосов прошёл по палате. Старшие дружинники хорошо помнили Дебрянича, во многих битвах сражались плечом к плечу, много дорог прошли стремя к стремени.

   — Готов ли ты принести нам клятву верности? — спросил князь.

   — Да! — Степан встал на одно колено, как учил его Корней.

Князь поднялся из-за стола, спустился со ступеней, вынул свой блестящий, узкий, прославленный в боях меч.

И тут словно что-то нашло на Степана: он впал в восторженное состояние, слёзы выступили на глазах. Он ничего не соображал, отвечал князю как во сне, помнил только, что целовал крест и клялся на мече в верности. Так велико было его потрясение, что он даже не понял слов:

   — Встань, дружинник, и займи место за нашим пиршественным столом в кругу другов своих.

Корнею пришлось поднимать воспитанника и тихонько подсказывать, что надлежит делать. Только потом, с его слов узнал Степан, что отвечал он князю достойно и произвёл хорошее впечатление. Сам же пришёл в себя, лишь когда на младшем конце стола потянулись к нему кубки с пенным мёдом...

Первый год пролетел как один день. Занятия на бронном дворе, частые охоты, в них обязан был участвовать любой дружинник, если не нёс службу, долгие застолья, когда князь, по обычаю, советовался с дружиной и, приняв решение, пил братину[20]. Были и тихие вечера, без пиров и службы, когда Степан заходил в княжескую библиотеку, наполненную редкими книгами, и читал, жадно поглощая страницу за страницей, либо писал своё, сокровенное.

За этим занятием и застал его однажды Олег Иванович. Князь вошёл неслышно в своих мягких козловых сапожках, незамеченным приблизился к склонившемуся над листом пергамена Степану и заглянул через плечо. Степан вздрогнул, почувствовал за спиной чужое присутствие, вскочил, роняя пергамен и чернильницу на пол, узнал князя, зарделся.

Олег Иванович по-доброму улыбнулся, велел поднять пергамен и прочесть написанное. Выслушал, кивнул, жестом усадил Степана и пошёл к двери:

   — Пергамен можешь брать у моих переписчиков, — и вышел.

Как следовало понимать эти слова? Как одобрение? Поощрение? Степан хотел было спросить Корнея, но, вспомнив предостережение, сделанное им в напутственной беседе, решил ни о чём не говорить.

Слова боярина Степан вспомнил ещё раз через неделю, когда Олег Иванович призвал его к себе в неурочный час, поздно вечером.

   — Ты, думаю, не только пишешь песни, но и поешь? — спросил князь без предисловий.

Застигнутый врасплох и не умеющий хитрить, Степан молча кивнул.

   — Получается? — без улыбки спросил Олег.

   — Так я вполголоса, для себя, вроде как прикидываю... — смутился Степан.