Многоликий. Олег Рязанский - [111]

И опять великий князь ничего не ответил.

   — Молчишь? Значит, единственный выход, который и тебя, и Москву устроит, — моя смерть?

   — Нет! — качнул головой Дмитрий Иванович. — Нет и нет!

   — А что же ещё? Не верю я тебе, Дмитрий Иванович. — Степан не заметил, как вдруг легко и свободно обратился к великому князю по имени-отчеству. — Не верю, что ты — и вдруг без готового решения пришёл. Не похоже на тебя, с обликом и всей повадкой не вяжется. Так говори же! Где твоё мужество? Или то, что ты надумал, страшнее смерти?

Дмитрий Иванович взял Степана за плечи и, глядя прямо в глаза, произнёс как заклятие:

   — Откажись от своего имени! Встань вровень с певцом «Слова о полку Игоревом» — будь незнаем, но прославляем!

Степан отшатнулся. Руки князя упали с его плеч.

   — Как это — отказаться от своего имени? — спросил он в растерянности. — И разве нам ведомо, почему кануло в Лету имя его?

Дмитрий Иванович не ответил, и Степан со стыдом почувствовал, как неуместны и жалки сейчас эти слова, в другое время положившие бы начало долгой и упоительной беседе о прошлом.

   — Да, великий князь, ты верно своё решение выше смерти ставишь...

   — Имя — ещё не жизнь!

   — Для песнетворца?

   — Коль тобой написанное другими людьми услышано, оно уже не твоим становится, а всеобщим. Если всей Руси от него польза — ты в своём творении не волен!

   — А в чём я волен? — Степан вскочил на ноги. — В любви — не волен! В свободе не волен. В творениях своих, даже прославляющих, — не волен. Теперь получается, что и в имени своём я тоже не волен... Согласен, в жизни своей не волен. Я её тебе ещё на реке Воже вручил. Но имя — нет. Имя потерять — душу утратить. А песнетворцу, коим ты сам меня назвал, — особенно.

Великий князь молча смотрел на Степана, и под этим взглядом он говорил всё тише и тише.

   — Ну оставлю я здесь своё имя, и выпустишь ты меня отсюда Иваном, коих на Руси тысячи...

   — Нет, не Иваном, стольник, — перебил князь.

   — А кем же? — спросил Степан, хотя уже догадался, содрогнулся и воспротивился внутренне, но краешком сознания понял: иного пути нет, а на этом развязываются все узелки. — Монахом?

   — Да. Прими постриг. В монастырь я тебя из узилища в любой час могу отпустить, и никто, даже сам митрополит, слова поперёк не скажет. И примешь ты при пострижении имя, к примеру, Софония. И выйдет за монастырские стены в мир песня «Задонщина, писанная старцем Софонием Рязанцем». По всей Руси набатом прогремит, понесёт славу по всему миру!

Степану почудилось, что за спиной князя стоит Алёна. Но не измождённая постами и ночными бдениями, какой он выкрал её из монастыря, а румяная, тугощёкая и златокудрая, из далёких рязанских дней, и говорит ему с едва заметной укоризной:

   — А решать, Степанушка, тебе самому. Я любое твоё решение пойму и сердцем приму!

Если он скажет сейчас «да», придётся Алёне возвращаться в монастырь и отмаливать грех счастливых дней в Пажиновке до скончания жизни. И опять станет она потухшей и бесцветной, разучившейся поднимать глаза к небу, солнцу, птицам.

   — Были мы уже в монастыре, князь. И я был, и Алёна. Всё едино, что заживо погребены — хоть здесь, хоть там. А уж Алёна... — Он замолчал, представляя, как отыщут её вездесущие монахи, как повезут в рязанский монастырь, и замотал головой, глухо застонав.

   — Ну?

   — Не нукай, великий князь, не взнуздал ещё, — резко, даже грубо ответил Степан. — Хотя ты всё за меня решил.

   — Не решил, а предлагаю. А последнее слово за тобой.

   — Да, за мной, за мной! — яростно крикнул Степан. Он рухнул на лавку, и вдруг безумная, шальная, но такая заманчивая мысль сверкнула в его затуманенной отчаянием голове. Он забормотал молитву, чтобы отогнать Лукавого, оглянулся беспомощно на Дмитрия Ивановича.

   — Надумаешь, кликни Нечая, — сказал холодно Великий князь, по-своему истолковав растерянность Степана, и вышел из подвала, оставив дверь открытой.

Где-то далеко возникла тихая мелодия Юшкиной дудочки и угасла под сводами подвала — её Прогнало позвякивание Нечаевых ключей. Как старик проскользнул в незапертую дверь, Степан не заметил.

Он поднял глаза на Нечая. Тот ухмыльнулся, продолжая позванивать ключами, и едва заметно развёл руками, как бы повторяя: решать тебе самому...

Глава сороковая

Весной 1381 года с берегов Волги стали приходить дурные вести. Дмитрий Иванович не раз вспоминал свои слова, сказанные им в сердцах Степану на допросе: «В Орде Тохтамыш зашевелился». Увы, действительно, добив в Приазовье разгромленного на Куликовом поле Мамая и утвердившись в Сарае, новый владыка Золотой Орды стал вынашивать честолюбивые планы. Они не многим отличались от замыслов Мамая — взять с Руси новые огромные дани.

Более того — и это особенно беспокоило Дмитрия Ивановича, — хан стал заботиться, в отличие от своих предшественников, о скрытности подготовки к походу. Так, он неоднократно задерживал под самыми различными предлогами купцов из Волжской Булгарии, выезжавших в Москву, и добивался, чтобы они ехали торговать на юг. К счастью, кроме торговых гостей у великого князя московского были и другие источники: сообщали о венных приготовлениях хана и некоторые давно прикормленные ордынские вельможи, падкие на московское серебро.