Многоцветные времена [Авторский сборник] - [10]

Буря переставляет целые ряды их, но и без бури в них заблудиться ничего не стоит.

Японский художник Хирошиги сказал когда-то: «В моих картинах даже точки живут». Такими точками в пустыне рассеяны люди. Одна медицинская работница около Пальварта призналась совершенно откровенно: «Я заплакала, когда въехала в пески в первый раз, мне стало так жалко свою жизнь, оставленных в России детей и так мутно на душе, что я ревела как сумасшедшая целыми часами».

Мой хозяин, закаленный пустыновед, рассказывал, как он, впервые пересекая пески до колодца Ширама, не мог удержаться от страха. Страх, охватил, рассказывал он, все его существо. «Ты никогда не вернешься назад, — говорил я сам себе, — ну, ты прожил сегодняшний день, а завтра к вечеру, наверное, погибнешь. Разве можно остаться живым в этих местах? И какая смерть: без пищи, без воды». А теперь пошел уже пятый год, как я здесь, я ночью один шлялся в пустыне — ничего, только всякий раз, когда, с барханов возвращаясь, вижу культурную полосу, как-то легче дышится.

Пастухи же в пустыне проводят всю жизнь. Может быть, они от одиночества и однообразия выработали в себе привычку ничему не удивляться и ничего не желать? Вряд ли. У них желаний не меньше, чем у горожанина. Но поговорку «знакомый дьявол лучше незнакомого человека» придумали несомненно они.

«Пустыня ужасна!» — стоит воскликнуть одному европейцу, как тотчас же другой закричит из своего угла: «Не лгите. Мало мест прекраснее пустыни». Я знаю людей, влюбленных в ночи пустыни, в саксауловые леса, в ночные костры, в блуждание среди барханов, и знаю таких, чьи волосы в пустыне стали белее солончаков. Ощущения, несомненно, многообразны и противоречивы.

В иных местах тропа, по которой вы приехали на колодец, наутро уже не существует. Песок съел ее. Выкопать колодец в двенадцать метров обходится в двести рублей. Есть места, где колодцы удалены друг от друга на тридцать километров. Есть колодцы глубиной в 100 метров.

Если проехать мрачные стены барханов, то увидишь степь слегка холмистую, наивную и грубую. За ней будут чередоваться случайные пастбища, солончаки, саксауловые леса и такыры — глиняные выходы. Овцы едят мягкую траву, не пренебрегая самой мелкой. Верблюд предпочитает колючку, и он пасется без надхора, уходя куда ему вздумается в сторону от кочевья. Особенно он любит бродяжничать зимой, когда всюду есть вода, и он шляется, не давая о себе знать месяцами. К весне он вернется на свой колодец, даже если ему придется бежать сто километров, ибо в пустыне исчезнет с поверхности вода, а пить ему не дадут из других колодцев ни за что. Как правило, заблудившихся верблюдов не поят, чтобы они возвращались волей-неволей к своим хозяевам.

Их пастухи живут сами как тихие животные. Что бы ни говорили об их полнейшей независимости, о жизни, в которой они нагуливают себе здоровье и миросозерцание философов, — это сказки. Пустыня кормит их туго, они едят обыкновенно яг-шурпу — воду, залитую салом, в которую накрошен чурек, и запивают зеленым чаем без сахара, с лепешкой. Пустыня посылает на них цингу и туберкулез, а на их детей — рахит, и тех и других награждая катарами.

Дети черны, как черти, и худы, как палки. От арабской тяжести головного убора у женщин в кочевьях развивается туберкулез позвоночника. Грязь в юртах не поддается описанию. На кошмах едят, спят, сидят, по ним ходят целый день.

Животные забегают в юрту. Ожоги лечат так: кипятят мочу с рисом, гребенчуковой корой и солью и этой смесью смазывают ожоги; при гнойных нарывах на пальцах надевают на пальцы распоротую заживо ящерицу, простуду лечат верблюжьим молоком с красным перцем. Женские болезни не лечатся вовсе, так как женщина никогда, из гордости, или из скромности, или из страха, не признается в них. Если ребенок сильно кричит — то решают, что этот крик от пупка, и начинают вертеть пупок пальцем до тех пор, что образуется пупочная грыжа. Мрачные люди живут в песках, и мрачна сама пустыня, владычица их жизни.

В весеннее время, во время «окота» каракуля, появляются и басмачи, чтобы воспользоваться плодами «окота» и снова с добычей удрать за границу. Число самих стад сильно уменьшилось со времени революции. Наконец, у правительства нет еще ясности в методах преобразования скотоводческого хозяйства, и, может быть, только решительная национализация пастбищ и колодцев и передача их скотоводческим объединениям послужит к развитию скотоводства в пустыне.

В пустыне имеются сейчас «единственные» в Советском Союзе ревкомы: ревком северных и южных Кара-Кум. Северный помещается на северном заводе (холмы Чемерли), южный — на колодце Ширам (сорок километров от афганского Андхоя).

Кара-Кумы никак нельзя сравнить с Сахарой. Они не имеют ни оазисов, ни пальм, ни прохладной райской воды. Воздух в них чистый, это верно; полюбить их можно по формуле: сколько людей — столько сортов любви на свете, но легенду как об особой смертоносной романтике песков, так и легенду о прелестях существования в песках следует разрушить.

Для самих туркменов пески то же, что леса для северного человека. Непривычному путнику в лесах, как и в песках, будет одинаково неуютно. Песчаные бури, как и лесные пожары, равно невеселы. Грязь курной избы родственна юрте. Природа песков и лесов сама по себе полна торжественности, и солнце почти самовлюбленно закатывается в барханах. Волк, выходящий на холм и медленно, не боясь выстрела, идущий по песчаному выступу, и очковая змея, лежащая поперек тропинки, от которой в испуге отскакивают лошади, — явления примитивные и любопытные.