Мне снятся гаги - [17]

Поясница и вправду стала успокаиваться, замер горностай, и старичок спокойно уснул.

Проснулся и не понял, где находится. Кругом бело. Раздвинул на окне занавеску — вспомнил. Потрогал поясницу, приложил руку к сердцу — тихо. Стало быть, можно уходить. Он знал, что здесь лежат, но он-то может уже ходить и сидеть. Опустил ноги на пол и хотел уже надевать свои старенькие штаны, в это время зашла Маша.

— Пойду домой, — сказал старичок.

— Нет, дедушка, полежи еще день-два, а потом посмотрим…

— Ланна, — с радостью согласился Мада, — ты, Маша, икола давай, таблетка не надо давай. Икола хорошо.

Старичок с удовольствием улегся опять на чистую постель. Оглядел кругом — ах, как всюду чисто, никогда не приходилось жить в такой комнате. Тут начал переворачиваться горностай. Сейчас укусит сердце — старичок обеими руками зажал грудь, заворочался.

— Что, дедушка? — посмотрела на него Маша.

— Сердце, — сквозь зубы сказал Мада.

— Вот это уже хуже. — Медсестра порылась в шкафу и подала таблетку: — Съешь…

«Харги, видно, уже не обмануть, — твердо подумал старик, — время пришло. Не хочется, а уходить в землю придется».

Стемнело уже, когда Мада решил все-таки сходить к Ганьче — давно не виделись. Открыл дверь, а там полно народу — женщины, парни, ребятишки. Старичок опустился на землю у самого входа в чум, подобрал ноги под себя, огляделся. Ганьча — в чистой рубашке, подстриженный, какой-то неузнаваемый и уже подвыпивший. Ему, видно, уже успели рассказать новости, и он, увидев Маду, заговорил:

— Дома бы я давно зарытый был! Помните, у меня же век тут болела, — он ткнул себя в бок. — Там, как привезли, сходил к доктору. Он говорит: грыжа, надо ложиться на операцию. Лег я. Меня усыпили, и я даже не почувствовал, когда меня резали. Теперь ничего не беспокоит. Дома меня давно зарыли бы… — повторил он.

— А что ты там делал? — спросил Мада.

— Работал. — Ганьча провел по голове рукой.

— Как работал? Там же в железные ящики запирают…

— Работают там. Я даже специальность приобрел — столяр. Делал стулья, столы, — похвастался Ганьча. — Теперь все могу делать сам. Там даже деньги дают. Все честь по чести. Белье белое, в баню каждую неделю ходил, в кино. Повесят белое полотно, начинают крутить какую-то машинку, и живые люди начинают бегать по стенке.

— Хэ! — удивился Мада.

Кино не видел никто, кроме русских и Черончина.

— Тюрьма есть тюрьма! Что же ты там не остался? — неожиданно сказал молодой парень Витька Кордуй. Он возил дрова. Все повернулись к нему, заговорили, зашумели.

Старичок прислушался к разговору — ничего интересного. Говорили про охоту. Это он знает. И вышел на улицу. Глянул на небо — узнать про завтрашнюю погоду. На западе звездные охотники гнались за звездными сохатыми, ярко горели звезды — хороший будет день.

Мада кашлянул и хотел было шустро двинуться к дому, но вдруг замер и схватился за грудь. Горностай проснулся неожиданно и, как ножом, полоснул своими зубами по сердцу…

Старичка нашли лежащим на дороге. Он лежал на спине и смотрел вверх, в пустоту.

Амарча спрашивал у бабушки:

— Откуда Мада знал, что ему надо уходить?

— Старики знают, — отвечала она, — они не ошибаются.

А знала ли бабушка Эки, что и ей скоро уходить? Может, знала, да молчала.

…Лишний кусочек хлеба, лишний кусочек мяса приберегала бабушка Эки для внука. Это, видно, и подкосило ее силы.

Ударили сильные морозы — повисли льдинки в туманном воздухе. В такие дни спасает только жаркий костер.

Пошла бабушка Эки осматривать петли, поставленные на зайчишек, но, видно, не рассчитала силы.

До самой темноты в тот день держал живым огонь Амарча, подбрасывал дрова. Весело, бойко разговаривал огонь, а потом кончились дрова, огонь замолчал, дымом изошел. Тут сразу же дал знать о себе мороз — полез под маленькую парку, руки стало сводить. Амарча укрылся меховым одеялом, надышал там, теплее стало.

Сколько так лежал, не помнит. Может быть, этого времени хватило бы на перекур одной трубки, а может, десяти, но бабушки не было. Стал пробирать мороз. Амарча ворочался, крутился, и в голову стали проникать тревожные мысли: где бабушка Эки? Почему ее нет? Неужели наловила столько зайцев, что принести не может? Оставила бы половину, назавтра сходила. А может, заблудилась? Но ведь бабушка Эки даже с завязанными глазами не смогла бы потерять дорогу к чуму? Бог видит, сколько мог, столько и крепился Амарча, но холодно и тревожно стало, и он заплакал.

Раздался лай Качикана. Бабушка Эки идет! Амарча сразу забыл о слезах, радостно сбросил одеяло и выскочил на мороз. Кругом темнота. Где же бабушка Эки? Разглядел только тень Качикана.

Собака завыла.

— Качи! Пойдем в чум!

Диво, Качикан не хочет заходить в чум.

— Качи! Качи!

Собака опять как-то горько взвыла, словно кто-то обидел ее, и побежала к лесу. Амарча закричал, заплакал и кинулся за ней.

Никто из родителей Воло — ни тетя Наташа, ни дядюшка Мирон не могли объяснить, почему Вовке в такой мороз захотелось выскочить до ветру на улицу. Он выскочил, ж увидел летящих искр из чума своего друга и услышал его плач.

В темноте вся семья Фаркова бежала по лесу, догоняли Амарчу. Кричали. Звали. Они нашли его, когда уже у Амарчи не гнулись руки, йе слушались ноги. Хрипело горло, застыли слезы. Не мог уже плакать.