Мне повезло - [24]

Факт таков, что Лукино позвал меня и сказал: «Клаудия, я в отчаянии… Ты знаешь, как я тебя люблю, но и Франко я люблю не меньше, и не могу причинить ему неприятность…» Итак, никакого «Невинного». Лукино поставил свое имя, но фильм этот был не его: во время съемок ему было уже совсем плохо.

Работая с Висконти, я научилась многому. Но мы и развлекались, и дурачились, и хохотали. Он любил не только работу, он любил жизнь. Ему нравилось путешествовать, но только на поезде. «Разве это путешествие на самолете? — говорил он. — На самолете можно лишь перемещаться с места на место. Только поезд дает тебе ощущение времени».

И мы много ездили на поезде: он, я, Сузо Чекки Д'Амико, Хельмут Бергер и моя секретарша, американка Керолайн. Побывали в Лондоне и Нью-Йорке, куда летели, конечно же, на самолете, развлекались там и творили ужасные глупости: ходили в «Peppermint Lounge», где родился твист, и именно Висконти научил меня его танцевать.

У него, такого серьезного, такого сурового и непреклонного, была — как бы точнее сказать? — этакая национал-популистско-снобистская жилка, объяснявшая его страстную любовь к песенкам, танцам, певцам (разумеется, к оперным тоже) и к моде.

Помню его беспредельную любовь к Мине[4]: он обожал ее, она нравилась ему не только как певица, но и как человек.

Похороны Лукино Висконти — одни из немногих, на которых я присутствовала. Ведь это как раз тот случай, когда ты оказываешься беспомощной жертвой фото- и телерепортеров, направляющих на тебя объективы с одной целью: подсмотреть слезу, увидеть, страдаешь ли ты, и если да, то до какой степени. И бывает так, что похороны, когда хочется сосредоточиться и даже помолиться, прощаясь с дорогим тебе человеком, превращаются в спектакль.

Увы, похороны Лукино в этом смысле ничем не отличались от других. Человек, с которым мы столько смеялись и дурачились, который научил меня любить жизнь и свою работу, всегда такой элегантный — и в работе, и в жизни, — ушел от нас, а у меня от всей похоронной церемонии осталось главным образом тоскливое чувство неловкости. Мне хотелось бы проститься с ним так, чтобы прощание это отвечало его меркам, требовавшим во всем изящества, собранности и даже суровости.

Поди объясни это репортерам.

Мой сын Патрик

Когда родился мой сын Патрик, мне было неполных девятнадцать лет. Все говорят, что Патрик похож на меня, но я знаю, что это неправда. Думаю, он похож на отца, который исчез с горизонта, когда я была в беспросветном отчаянии, и появился вновь, когда я стала очень известной актрисой. Естественно, я не пожелала его видеть…

Неправда, что у нас с Патриком внешнее сходство, зато правда, что у нас очень много общего в характере: он, как и я, всегда много читал, он впечатлителен и интеллигентен.

Сейчас ему уже тридцать семь! А кажется, еще вчера он был таким маленьким чудесным ребенком, спокойным, без капризов — таких называют легкими детьми. Кормить его грудью я не могла, но, думаю, это не пошло ему во вред: он развивался прекрасно — и физически и психически. Патрик был веселым и, повторяю, очень красивым.

Мы жили все вместе — мама, отец, сестра, братья и я. Патрик был с нами, и никто не говорил тем, кто у нас бывал, и ему самому, чей он ребенок. Мы, женщины, передавали его друг другу с рук на руки, а о главном молчали. К сожалению, даже Патрик должен был думать, что его мама — моя мать, а я — его сестра.

Если бы меня попросили окрасить эти годы в какой-то цвет, я бы выбрала темно-серый или даже черный. Я работала, снималась в фильме за фильмом, вечно была вдали от дома. А внутри у меня, в груди, где-то между сердцем и желудком, всегда стоял тугой ком, словно свинцовый шар, не дававший мне ни дышать, ни смеяться, ни жить. Он ежеминутно напоминал мне, что я совершила ошибку, за которую должна расплачиваться и за которую расплачивается мой сын, а это несправедливо. Я не видела выхода из положения — работала и все больше замыкалась в себе. В перерывах всегда забивалась в дальние уголки, чтобы не надо было ни с кем разговаривать.

Патрик подрастал, но не называл меня мамой, да и как он мог, если ничего не знал. Вот в чем была вся трагедия, весь кошмар.

А потом, когда сыну было семь лет, мы узнали, что какая-то газетенка — из тех, которые строят свой успех, выдавая на потребу публике страдания и секреты более или менее известных людей, — направила своего корреспондента в Лондон, узнала правду о рождении моего сына и собирается все это опубликовать.

Я, зная, каким авторитетом пользуется Энцо Бьяджи[5], отправилась к нему домой в Сассо Маркони, рассказала все как есть и попросила помощи. Он написал статью, которая была опубликована сначала в еженедельнике «Оджи», а потом в «Эуропео». Я, всегда такая замкнутая, такая скрытная, вдруг почувствовала, что меня раздели догола и выставили на всеобщее обозрение. Это было мучительно, но в то же время я испытала облегчение, освободилась от кошмара. Наконец Патрик в глазах общественности обрел свою настоящую мать.

Сообщить об этом ребенку мне помог один священник. Я поговорила с ним, все объяснила. Патрик же воспринял новость на удивление хорошо, как нечто вполне естественное, словно он всегда об этом знал или, по крайней мере, догадывался.