Ла-Бастид, Франция.
2 августа 1962 г.
Дорогая Клаудия!
Пишет Вам горячий поклонник вашей красоты. Я был почти на всех представлениях фильмов, в которых участвовали Вы, но «Девушка с чемоданом» самый замечательный… Я молодой крестьянин, живу в Ла-Лазер, в маленькой деревушке. Я не больно богатый, но имею постоянный доход. У меня семь коров, которые дают хорошее молоко и масло, тридцать три овцы и один козел. Есть у меня и свой домик, но… для настоящего счастья чего-то в нем не хватает. Дорогая Клаудия, если Вы захотите, то сможете стать самой счастливой и самой обожаемой женщиной в мире. Если мое предложение Вас заинтересует, напишите мне как можно скорее, потому что я очень Вас люблю. Я буду Вам очень благодарен, если Вы пришлете мне фото, на котором Вы вся как есть, как Богиня. В надежде на скорый ответ, дорогая Клаудия, примите от одного из Ваших претендентов самый горячий привет.
Серж А.
Рим — Париж, ноябрь 1993 г. — декабрь 1994 г.
Дорогая Клаудия!
Сегодня мне примерно столько же лет, сколько тебе, и, думаю, тому крестьянину из Ла-Лазер, с домом, хлевом с коровами, козлом и тридцатью тремя овцами, который в 1962 году хотел на тебе жениться.
В то время мне повезло больше, нем ему: я не только видела тебя в «Девушке с чемоданом» (а также в «Рокко и его братьях», «Красавчике Антонио», «Дофинах», «Дряхлости», «Ла Виачче» — «Леопард» вышел на экраны немного позднее), но и познакомилась с тобой лично. Знакомство это состоялось в твоей большой, как и подобает кинозвезде, вилле с парком, статуями, сторожевыми собаками, бассейном и гостиной, не уступавшей залу Квиринальского дворца.
Помнится, дело было вечером и ты вышла ко мне в тот самый «Квиринальский зал», освещенный лишь торшером в углу и лампой на столе, которые давали больше теней, чем света, и создавали какую-то мягкую, чувственно-таинственную атмосферу. Твой вид удивительно гармонировал с этим залом и с этим неярким светом. Ты появилась в чем-то длинном, до пола. Руки были, кажется, обнажены, сейчас уже не помню, так же как не помню, какой вырез был у того платья. Зато помню, что ткань его была мягкой, скользящей, теплых тонов: в нем превалировал коричневый цвет, но было еще что-то темно-красное. Возможно, потом ты скажешь, что у тебя никогда не было такого платья. Но, знаешь, у воспоминаний свои права, в том числе и право на частичную правду или даже вовсе на неправду.
Помню, что платье очень тебе шло: ты тоже была, как говорят французы, fonce[1]. Такого же темного и теплого цвета была твоя кожа — не знаю, от загара или из-за слабого освещения. Очень темными были твои распущенные волосы, но как они были причесаны, уже не помню. Больше всего меня потрясли твои глаза — marron fonce, mais brillants et lumineux[2] — так ты сама определила их в разговоре с Альберто Моравиа, создавшим в те годы в своём знаменитом интервью твой портрет. Твой взгляд был исполнен такой жизненной силы, такого света и такой таинственности, каких я совершенно не ощутила в твоих словах. В то время ты была одной из тех актрис, от которых мои коллеги-интервьюеры уходят разочарованными и, сплетничая в редакционных коридорах, говорят: «Она, конечно, красивая, но…»
Не помню, что я написала о тебе после той нашей первой встречи (в ту пору я работала в одном весьма популярном женском журнале). Однако у меня от нее осталось очень отчетливое впечатление полноты, а не пустоты, о которой, казалось бы, говорили скупые, немного избитые и, пожалуй, даже банальные твои слова. Эта полнота мне, тогда очень далекой от темы родины и корней, все же что-то говорила, и притом гораздо громче, чем твой красивый, выразительный голос. Я слышала человека (тебя, тебя), почерпнувшего свою силу, характер, внешность и мысли где-то в другом месте, знакомом мне только понаслышке, — в Африке, в твоем Тунисе.
Уже тогда — надеюсь, ты не обидишься — я абсолютно безотчетно, вовсе не собираясь писать об этом в статье, мысленно сравнивала тебя с красивыми, сильными, быстрыми и бесшумно двигающимися дикими животными твоих пустынь и зарослей. Не придавая значения словам, я продолжала думать о тебе как о тигрице или пантере, которых в темноте выдает только сверканье глаз. А тигра или пантеру, конечно же, не втиснешь в уничижительное клише «красивые, но глупые», позволяющее многим, в том числе и моим коллегам, спокойно переносить неизбежный шок от твоей красоты… «Она, конечно, красивая, но…» За этим «но» слышится: «Я умнее ее».
Так, в отличие от других, я ничуть не удивилась, когда спустя много лет ты начала говорить, — и как говорить! — отстаивая свои принципы в борьбе за развод, за право на аборт, за свободу женщин. Когда ты оставила Франко Кристальди (мне лично он очень нравился — правда, я не жила с ним, а только брала у него интервью) и кинокомпанию «Видес», потеряв в результате привилегии и статус кинозвезды, чтобы сойтись с человеком, которого полюбила, вдруг выяснилось, что ты вовсе не была, как казалось многим, этакой монашкой, верной обету молчания и послушания.
Любопытно: я всегда интересовалась тобой, так как сразу же поняла, что ты не пустышка, что я имею дело с характером и темпераментом, с личностью смело мыслящей, волевой. Но мне не удавалось найти подходящих слов, чтобы как можно более точно выразить полноту твоего «я». Еще и потому, что ты не помогала мне и не помогаешь, а по-прежнему говоришь мало, очень мало, даже во время этой работы, которую мы делаем вместе на протяжении многих дней подряд. Смеясь и поедая ветчину с салатом («никакого кофе, избави Бог!»), ты говорила так, как привыкла, то есть главным образом о фактах твоей жизни. Потому что во всем, что касается твоих мыслей, ты сохраняешь своего рода осмотрительность и сдержанность, которым не хочешь, а главное, не можешь изменить. Это своеобразная черта твоего характера. Характера сильной женщины, ибо мысли, когда их вынашиваешь, лелеешь и особенно высказываешь вслух, почти всегда навевают несвойственные тебе грусть, депрессию. Ты не хочешь быть такой.
