Млечный путь - [32]

Судя по тому, как было натоптано перед домом, совсем недавно здесь было весьма оживленно. По следам можно было легко определить, что ведут они как в сторону парадного подъезда, так и обратно.

Я глазами поискал камеры наружного наблюдения. Вот они, у верхней части капители, над самыми дверями. Что они, интересно, зафиксируют? Чей бессмертный образ запечатлеют? Молодцеватого адмирала в усах и в по уши нахлобученной фуражке? Я поднялся по ступенькам и тщательно вытер ноги о половичок. Еще раз обратил внимание на следы от ботинок, валенок или сапог, черт их там разберет — я не следопыт. Но размеры отпечатков говорили о том, что здесь побывали крупногабаритные субъекты, мало заботящиеся об осторожности. И еще, следы, ведущие из дома, были темнее. Не от крови ли?

Не менее минуты я стоял, успокаивая самого себя, потом надавил кнопку звонка. Никакой реакции. Повторил попытку.

Нажав в третий раз, я попробовал толкнуть дверь. И она легко, без скрипа подалась. Я едва не поранил ладонь о сбитый замочный механизм.

Понимая, что совершаю ошибку, я тем не менее сделал шаг, другой, третий и очутился в кромешной тьме. Сделав еще несколько коротких шагов, я остановился.

И тут же на меня обрушился нестерпимо яркий сноп света. Словно в меня выстрелили из световой пушки. Видимо, сработал фотоэлемент. Я на миг зажмурился. Открыв глаза, я обнаружил, что стою в центре огромного овального холла. Сбросив с плеч ненавистную шинель, я огляделся. И был ослеплен блеском фальшивой позолоты. Я стоял и крутил головой.

Противоположную часть холла, более похожего на танцевальный зал, занимала широкая, с беломраморными перилами, лестница, которая, раздваиваясь и как бы струясь, полого уходила вверх, на второй этаж. Пол был выложен искрящимся поддельным малахитом с мерцающей подсветкой. Мое внимание привлекли грязные следы от ботинок или сапог. И опять мне показалось, что следы окрашены кровью.

Над головой в устрашающей близости зависли пять многоярусных люстр с тысячами разноцветных подвесок. На закругленных стенах, между венецианскими зеркалами в бронзовых рамах, помещались вызолоченные светильники, украшенные хрусталем и разноцветным стеклом. Все это светилось, играло, сияло. Интерьер турецкого отеля, подумал я. Создатель сего шедевра явно переборщил с зеркалами и прочей вычурной дребеденью. Нет, это не та красота, которая спасет мир.

Хотел бы я жить в таком дворце? Не знаю, вряд ли. Хотя… кто знает, что придет мне в голову завтра или послезавтра. Я человек непредсказуемый. В том числе для себя самого. Думаю, это мой козырь. Поясняю: если я сам не знаю, что буду делать завтра, то другие не знают этого и подавно. Если припечет, при известном везении это может принести выгоду, то есть может дать фору в несколько дней и в несколько тысяч километров.

Многочисленные зеркала отражали одно и то же. Адмиралов в полной парадной форме. Только и только адмиралов. Зеркала были переполнены бравыми адмиралами, одетыми совершенно одинаково и двигающимися с завидной слаженностью. Казалось, я был окружен высокопоставленными соратниками. Меня обступали десятки, сотни адмиралов. Я не чувствовал себя одиноким.

Я вложил в рот камушек и, вспомнив Демосфена, что есть силы гаркнул:

— Здесь адмирал Иван Федорович Крузенштерн, командир эскадренных миноносцев «Очумелый» и «Безапелляционный»! Эй, хозяин, выходи строиться!

Мой одинокий голос эхом разнесся по дворцу. Если меня записывают камеры, пусть запишут и это.

У меня возникло ощущение, что во дворце никого нет. По крайней мере — никого живого. Я еще раз прошелся взглядом по зеркалам.

— С ходу и не понять, какой из Крузенштернов настоящий, а какой поддельный… — пробурчал я себе под нос и, постукивая каблуками по дивному полу с подсветкой, направился к лестнице. Чтобы приободрить себя, я подкрутил искусственный ус.

Чем выше я поднимался, тем темнее становилось вокруг. На широкой площадке второго этажа уже царил полумрак. Я подошел к приоткрытой двери. Из узкой щели бил тонкий и длинный, как сабельное лезвие, лучик света. Я остановился и прислушался: за дверью рыдал тенор, выводивший серенаду Шуберта. Вернее, не всю серенада, а лишь малую ее часть, ибо патефонная игла сбоила, и голос неотступно твердил: «тихо в час ночной… тихо в час ночной… тихо в час ночной…» Если за дверью кто-то есть, у него, должно быть, стальные нервы.

— Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы петь дуэтом! — рявкнул я и, смело распахнув дверь, шагнул в комнату. Шагнуть-то я шагнул, но тут же в изумлении замер, можно даже сказать, застрял в дверях. И было от чего!

В кабинете кто-то побывал до меня. Массивный письменный стол, мозаичный паркетный пол, сдвинутые с места стулья и кресла — все было завалено грудами изодранных в клочья бумаг с машинописным текстом и круглыми фиолетовыми печатями. Поверх одной из груд лежала Библия, открытая — мое вдруг обострившееся зрение отметило — на «Плачах Иеремии». Все было залито и выпачкано кровью. И кровью свежей. Кто-то опередил меня. Кто-то, кому, судя по обилию следов, не пристало работать чисто, аккуратно и красиво.

Конечно, самым разумным было без промедлений дать деру. Но, движимый какой-то неясной силой, я медлил. Я наклонился и поднял Библию. Я даже не сомневался, что мне предстоит прочесть. И точно… «Отцы наши грешили, — читал я, — их уже нет, а мы несем наказание за беззакония их». Это даже не мистика, подумал я, это закономерность.