Млечный путь - [83]

С тяжелым сердцем прощался с ним Мансур: нелегкая досталась человеку жизненная ноша. И когда Мансур заговорил о нем с Анной, у той сразу же потемнели глаза, исчезли на лице шаловливые ямочки.

— Знаешь, Мансур, — проговорила Анна задумчиво, — все никак не привыкну называть его отцом. Все «Валдис» да «Валдис». Ведь почти пятнадцать лет не виделись. Я уж стала забывать их с матерью. Но самое обидное — он не послушался тогда, в сороковом, нас с Айваром. Только дождались свободы, а он поверил своему помещику, уехал и маму увез. Остались бы здесь, может, и мама еще была бы жива. Вот это не могу простить ему...

— Но ведь он отец тебе! — возразил Мансур.

— Ничего, привыкаю, и обида понемногу остывает. Характер у меня отходчивый. К тому же надоело одной жить. Уходишь из дома — никто не провожает, приходишь — некому тебя встретить... А после войны, слышал наверно, неспокойно здесь было. Часто приходилось ночевать то на работе, то у знакомых, а если дома оставалась, двери на двойном запоре, под подушкой — пистолет... Все прошло, и отец нашелся... Хоть и испортил себе жизнь из-за политической слепоты, человек он честный и добрый.

— Скоро, кажется, трое станет вас? — шутливо намекнул Мансур.

Анна постучала по вокзальной двери и рассмеялась весело, словно и не рассказывала только что о своем житье-бытье с такой озабоченностью.

— Ты о Роберте? Вчера немного повздорили. Больно, говорит, ты своенравна. Наверно, боится, что слушаться его не буду. Но, прости, не о том я... Вот и посадка начинается.

Мансур от души пожал ей руку, сказал:

— Если вдруг заедешь в наши края, дорогой гостьей будешь. Спасибо тебе, Анна...

— Историю твоей жены Валдис рассказывал. И о тебе все знаю. Что я могу сказать?.. — Анна запнулась на миг. — Желаю тебе счастья и терпения!

Вот еще один узел в его жизни завязался. Встретится Мансур с Валдисом и Анной вновь, нет ли, забыть их он уже не сможет до конца жизни. Ему даже казалось, что в чем-то очень важном, неподвластном словам его собственное благополучие будет отныне зависеть от благополучия этих ставших близкими ему людей.

Взволнованный услышанным и пережитым в эти дни, Мансур не заметил, как доехал до Гнездова.

Орлова он нашел сразу. Подошел к воротам депо, спросил первого встречного, а тот крикнул куда-то в железные дебри здания:

— Петрович, тебя!

Орлов спрыгнул с подножек пышущего жаром паровоза, поспешил к выходу.

— О, Кутушев! — вскричал радостно, вытирая руки ветошью. — Вот это по-нашему, по-фронтовому, что заехал! Добро пожаловать, брат, ждал! А пожимать руки — потом, боюсь вымажешься.

— Я ведь шофер, Геннадий Петрович, к такой грязи не привыкать! — весело ответил Мансур на этот шквал слов.

— Ну, так держи петушка!.. И вот что, Мансур, я освобожусь через полчаса, не позже. Заходи в нашу контору, газеты полистай. Отдохнешь, согреешься, а потом — ко мне домой!

Жил Орлов близко. Не успел он открыть дверь и крикнуть: «Гостя встречайте!» — как подскочили к нему двое мальчишек, один лет десяти, другой шести-семи, и повисли у него на плечах, словно целый месяц не видели отца.

Повозившись с ними, он повернулся к жене, миловидной, полноватой женщине лет тридцати пяти:

— Вот, Настя, тот самый башкирский парень, о котором я рассказывал тебе. Молодцом оказался, не проехал мимо нас. Знакомьтесь!

Раздеваясь, Мансур невольно обратил внимание на то, что квартирка из двух маленьких комнат тесновата для этой семьи. Орлов заметил его смущение.

— Не тужи, в тесноте — не в обиде. Тебя на раскладушку положим, кухня у нас просторная, а душа — и того шире.

Настя тут же подхватила слова мужа:

— Ой, что вы, дорогой Мансур, если вспомнить, как жили в войну, теперешняя квартира наша — райский уголок! Целых два года в землянке провели, а потом, помнишь, Гена, уже после войны целых восемь лет ютились в общежитии, в комнатке, где стол да узкая кровать умещались.

— Зато теплее было спать! — хохотнул Орлов.

— Да ну тебя! — зарделась Настя, замахав на него руками, и начала накрывать на стол. Под ее ладной грузноватой фигурой постанывали половицы, посуду она ставила широким жестом, не заботясь, что стук раздается на всю квартиру. Гордо вскинутые брови, порывистые движения, уверенные шаги выдавали в ней довольную своей небогатой жизнью хозяйку.

Сыновья Орловых притихли в своей комнате. Орлов подмигнул жене:

— Ставь, Настенька, тот НЗ на стол. Сама понимаешь — случай особый!

— Будто нельзя без него... — нахмурилась хозяйка, но видно было, что и сама о том же подумала.

— Я — пас! — Мансур отодвинул рюмку.

Орлова это не удивило. «Ну что же, нам больше достанется!» — улыбнулся он и кивнул жене. Но, как понял Мансур, ни сам Геннадий Петрович, ни тем более Настя — люди, не падкие к выпивке, а выставили бутылку скорее из уважения к гостю да чтобы не ударить лицом в грязь. После одной рюмки оба они о водке забыли, увлеклись разговором.

Настя с шестнадцати лет была связной у партизан, родителей ее убили немцы, и единственный брат погиб на фронте. Сам Орлов к началу войны работал помощником машиниста и потому в армию не призывался, но потом, когда немцы заняли Смоленщину, ушел в партизаны. Рассказывали хозяева о себе, а Мансур думал о том, что по всей стране не найти семьи, которой не коснулось бы обжигающее пламя войны. Вот и Настя, будто услышав его мысли, проговорила со вздохом: