Млечный путь - [82]

— Так, может, земляки ваши решили, что склоненную голову меч не сечет... — вставил Мансур.

Валдис мельком взглянул на него, усмехнулся:

— Наверное, Нора говорила? Да, поначалу я так и думал, но потом, как хлебнул через край лиха... А тех моих друзей по несчастью жалко. Ничего дурного против Советской власти они не сделали. Не вредители, не враги...

— Жалеть мало, — сказал Мансур.

— Знаю! — Валдис положил перед ним газету, ткнул пальцем в одну из статей, под которой стояли его имя и фамилия. — Учиться мне пришлось мало, но пишу я правду, в этом моя сила. Ну и, конечно, Роберт, жених Анны, помогает... Так вот, объясняю оставшимся в чужих краях землякам, что времена теперь изменились, никто таких, как они, не наказывает. Кое-кто внял, вернулся, но многие все еще опасаются, наслышаны, какие тут дела творились сразу после войны. Жизнь-то одна у каждого, никому не хочется голову совать в петлю. А родная земля к себе тянет. Ох, как тянет! Знаю, сам пережил... Если бы тогда вместе с Норой удалось скрыться, может, давно уже был бы дома, да разве судьбу обманешь...

Мансуру было немного не по себе, что Валдис так часто ссылался на судьбу и поминал бога. По нему выходило, что ни грозные обстоятельства, созданные злыми силами, ни воля и разум людей определяют ход событий; жизнь человека — утлая лодчонка в океане бытия, и не от него зависит, к какому берегу ее прибьет. Согласиться с этим Мансур не мог, но и доводов против нее было у него маловато. Скорее, наоборот: и выпавшие на долю Нурании немыслимые страдания, и собственные злоключения говорили о хрупкости, незащищенности жизни, о том, что человек порой бессилен перед лицом испытаний, которые подстерегают его на каждом шагу. Нельзя сказать, что он осознал эту истину до конца, но какое-то неуютное, малоприятное предчувствие уже беспокоило его.

Спорить с Валдисом он не мог да и не хотел, а вот его слова о родной земле и ее притягательной силе пришлись ему по душе. Как тосковал он по земле своего детства на фронте, как разрывалось по ней сердце в дебрях сибирской тайги. И вспоминались ему родные просторы парящим в знойном мареве, источающим несказанные тепло и свет островком.

Оба собеседника, уйдя каждый в свои нелегкие думы, молчали. Губы Валдиса подрагивают, взгляд устремлен в неведомую даль, скорее всего — в события прожитых лет. То вздохнет тихонько, то еле заметно покачает головой, словно удивляясь чему-то или поддакивая своим мыслям. Мансур следит за ним и ждет продолжения начатого им рассказа.

Наконец старик заговорил:

— Знаешь, с годами многое уходит из памяти. Конечно, след какой-то остается, а подробности — как в тумане... Но, скажу тебе, до смертного часа буду помнить, как с Норой плыли в темноте по Дунаю. Она сидит на корме лодки ни жива ни мертва и молчит, я осторожно, чтобы не плеснуть громко, гребу обрубком доски. Сам посуди, Дунай — это тебе не речушка маленькая. Раз воевал в тех местах, знаешь: огромная, бурная река! Богом клянусь, если бы не боялся, что Нора выкинет какую-нибудь штуку без меня, ни за что бы не отважился на этот побег... Как начали стрелять с берега, говорю Норе: «Спускайся в воду!» — а она уцепилась за край лодки и шепчет со слезами: «Не могу, боюсь!» Еле уговорил, даже прикрикнул на нее. Как только она поплыла, начал грести в сторону, чтобы немцы не заметили ее. Тогда меня и ранило в плечо. Доску уронил, и понесло, понесло лодку вслед за Норой. Ну, думаю, конец, увидят ее, но тут затарахтела моторная лодка вдогонку. Мою лодку зацепили багром, потащили к берегу, Нору не заметили...

— А потом?!

Валдис, кажется, заново переживал ту страшную ночь и вопрос его оставил без ответа.

— Да, Нору-то не заметили немцы, но что толку? Мыслимое дело, чтобы слабая женщина устояла против такой реки... Пока не вернулся домой и не увидел ваше письмо, все думал: погибла... «Эх, ругал себя, старый дурак, погубил несчастную женщину, на тебе грех...» Но что делать? Не мог отговорить ее. Другого выхода не было. Все равно убежала бы и снова попала к немцам...

— Как сами-то после этого? Ведь были ранены... — Каждое новое слово, мельчайшие подробности пережитого Нуранией были дороги Мансуру, но все они связаны с Валдисом. Без него ей вряд ли удалось бы выжить.

— Чай остыл, — проговорил Валдис. Погремел на кухне посудой, вернулся. — Я-то что? Если по правде, тогда на себя рукой махнул. Повесят ли, расстреляют ли — было все равно. Как-никак пятьдесят с лишним лет жил на свете, и радости были, и горя через край. Но самое страшное — родину потерял, жены и детей лишился, и думаю себе: зачем мне жить? Пусть погибну, а Нору спасу... Только на лбу-то другое написано. Выжил... Ну, хватит, еще завтра поговорим. А так — поживу еще, хоть сердце неважное и душа болит...

На другой день Мансур до самого вечера ходил по городу, любовался старыми соборами, а потом снова сидели с Валдисом за разговором допоздна.

Поезд из Риги уходил утром, и провожать Мансура вызвалась Анна. О том, чтобы и Валдис пошел на вокзал, не могло быть и речи. Ночью он спал плохо. Слышно было, как вставал несколько раз, все вздыхал и кряхтел и, кажется, пил лекарство. За ранним завтраком сидел вялый, с потухшим взором и молчал, с нетерпением поглядывая на настенные часы.