Млечный путь - [42]

Мансур отодвинул свой стакан на середину стола:

— Фу, гадость! Как она еще в горло тебе лезет? А еще куришь. С твоими-то легкими...

Но упрек этот Хайдар пропустил мимо ушей. Ему, видно, давно хотелось излить душу, поговорить с человеком, готовым выслушать его.

— Да, так и сказал врач: не вынесешь, говорит, операцию. Еще бы, попробуй-ка вынеси! Ногу-то сперва только по колено оттяпали, но, видно, гниль вверх просочилась. А это гангрена... Ну, ясно, опять на стол — и хрясь его, остаток ноги, под корень! Кровища — не поверишь, почти целое ведро вытекло. Боль адская! Но живуч оказался твой друг, как собака. Другой бы сразу в ящик сыграл, а Хайдар — вот он!

— Ты ведь и раньше двужильным был, — поддакнул Мансур.

— Был, да весь вышел. Один конец...

Из всех ребят своего возраста Хайдар действительно был самым сильным и работящим. Уже после девятого класса, соревнуясь со взрослыми мужчинами, косил сено, во время молотьбы, немного хвастаясь силой, играючи ловко кидал пятипудовые мешки с зерном в кузов автомашины. Чуть выше среднего роста, широкоплечий, ладный парень был Хайдар. Потому его и определили в артиллерию. А теперь словно весь дух из него вышел. На худом, заросшем черной щетиной лице ни кровинки, возле рта резкие морщины. Только лихорадочно блестят глаза, мечутся между Мансуром и бутылкой с мутной жидкостью.

— Говоришь, в горло не лезет? Выпей все же, что налито. Ведь семь лет не виделись! Семь лет... — Голова Хайдара упала на грудь, из глаз полились слезы. — Двенадцать парней уехали из деревни, помнишь? Гармошки, бубенцы под дугой... Отслужили, домой собрались, и вдруг война, будь она проклята!.. Из тех двенадцати только и остались ты да я. Где, в каких могилах гниют кости Хамидуллы, Тимирбая, Идриса?.. Где остальные?..

— Да, хлебнули... — только и сказал Мансур, проглотив горький комок, перехвативший горло, и погладил Хайдара по плечу.

Долго просидели друзья в горестном молчании, без слов понимая друг друга. Наконец Хайдар заговорил тихим голосом:

— Я тебе честно скажу: была бы хоть крупинка, хоть на волосок надежды, разве стал бы пить эту, как ты говоришь, гадость. Но ведь нет, совсем нет ее, сгорела надежда! Говорю же, в груди будто зверь какой притаился. Чуть что, цап зубами! И грызет, грызет, мать его так... А отпустит немного, нога начинает ныть... Ты не думай, Мансур, совесть я не потерял. При мне совесть. Только обидно, душа болит. Ведь как думали на фронте? Вот, говорили друг другу, если выберемся из этой мясорубки живые, пусть даже калеками, — будет такая жизнь! Где она? В ауле голод, нищета, в каждом доме сироты да вдовы, а хозяйничают такие, как Зиганша...

Так говорил Хайдар, время от времени жадно прикладываясь к стакану, и плакал. Утешать его стало бесполезно, потому что он опьянел окончательно и начал с кем-то путать Мансура.

С тяжелым сердцем ушел от него Мансур и подумал, что надо бы и ему напиться до бесчувствия и забыть хотя бы на несколько часов о том страшном, безвыходном, которое угнетало сознание. Не мог пить. Душа противилась. Как только увидит пьяного человека или хмельное застолье, тут же приходил на память Каратаев, его красивое, мужественное лицо, перекошенное судорогой смерти...

Была грустная предвечерняя пора. Без того неяркое солнце потускнело вовсе и, будто стыдясь своего бессилия, поспешило спрятаться за Разбойничьей горой. И опять повеяло холодом.

Стылый, влажный ветер гнал по небу низкие тучи, в воздухе кружились снежинки. Стараясь не обращать внимания на пульсирующую боль в раненой ноге, Мансур шел по улице, прикрывая лицо воротником шинели, и думал о Хайдаре. «Ты должен вырвать его из лап того зверя, о котором он твердит. Обязан, потому что хоть он и друг твой, но солдат, а ты командир и должен позаботиться о нем. И не будет тебе оправдания ни перед людьми, ни перед своей совестью, если не спасешь его...»

И Марзия нуждается в помощи. Не женское это дело — надрываться на старом тракторе. Не для того она отдала свою молодость и проливала кровь, чтобы и теперь, в мирное время, ломать себя на тяжелой работе, горячился Мансур. Надо поставить все на место!

Но разговор с ней получился совсем другой.

Дом старика Шарифуллы, отца Марзии, после бедной избушки Хайдара и тягостной встречи с ним, показался Мансуру райским уголком. Тепло, уютно. Крашеные полы сияют чистотой, на столе приветливо мурлычет большой медный самовар. А сам Шарифулла со старухой и младшей дочерью-студенткой, приехавшей из города на два-три дня, так радушно встретили гостя, что ему почудилось на миг, будто он вернулся во времена далекой юности, будто не было ни войны, ни долгих лет разлуки с аулом.

— Угощать особо нечем, не обессудь. Чем богаты... — приговаривал хозяин, придвигая к Мансуру то тарелку с исходящей паром рассыпчатой картошкой, то блюдце с густыми сливками, а старухе напоминал, чтобы чай она гостю наливала погуще, варенья домашнего ставила из припасенного к празднику.

Угощал старик Шарифулла с достоинством, без суеты и, по обычаю, не торопил гостя с разговором, а ждал удобного повода, какой-либо зацепки, чтобы ухватиться за нее и потянуть нить беседы.