Млечный путь - [40]

Иногда он брал с собой брата. Еле выживший в страшный голод тридцать третьего года, Талгат выглядел болезненным и хилым, рос медленно, но тоже тянулся к технике, к машинам, и такие поездки с братом были для него праздником. Вспоминая довоенные годы, Мансур удивлялся, как этот худой, тонкий в кости мальчишка стал потом трактористом в колхозе, а на фронте воевал минометчиком...

А тогда им нравилось остановить машину у придорожных кустов, лечь навзничь в пахнущую чем-то горьковато-сладким густую траву и глядеть в небо, слушать звенящую тишину. Потом, когда Мансур тосковал в чужих краях по дому, родная земля представлялась ему в ярком сиянии дня, со звоном цикад, с пением жаворонка. Знал, что жизнь его односельчан нелегка, есть в ней и горе, и лишения, но юная память обходила их, рисовала картины светлые, радостные. Наивная, беспечная пора. Восемнадцатилетний юноша еще не утруждал себя разгадыванием сложных головоломок жизни. Мир, окружавший его, при всей своей суровости казался ему разумным, упорядоченным, как чередование дня и ночи, как неизбежная смена времен года. Свой аул Мансур считал самым лучшим из тех, в которых ему приходилось бывать, и не без оснований: строили здесь красивые просторные дома, трудились до седьмого пота и любили шумные, веселые сабантуи — праздники, устраиваемые после весенних работ, в самом начале лета.

Таким он помнил свой аул, а вернулся с фронта домой — и не узнал его. Над Куштиряком словно буря прошла. Куда ни глянь, всюду осевшие, потемневшие избы, хмуро глядящие на свет божий еще только наполовину оттаявшими подслеповатыми окнами, ветхие подворья, кое-как прикрытые почерневшей соломой или прогнившими насквозь досками. И напоминали некогда гордые, красивые улицы неровный строй изможденных, уставших до смерти людей.

Снег почти весь уже сошел, но до тепла было еще далековато. Днем, правда, заметно припекало, звенела капель, а по ночам натекшие в низины лужи промерзали до самой земли, над рекой клубился промозглый туман, и в этой стылой тишине, нагоняя страх на людей, слышался вой голодных волков.

Как говорят в Куштиряке, причуды весны — что нрав капризной невестки. Не успеешь оглянуться да приноровиться к обманчивому теплу, как вдруг на сияющем безоблачном небе появляются набухшие влагой свинцовые тучи. На землю обрушивается короткий шальной ливень, переходящий в мокрый снег.

Тревожно на душе у Мансура. Точит, отнимая покой, смутное чувство утраты, неясной своей вины. По письмам из дома он знал, какие беды свалились на аул за войну, но увиденное превзошло самые худшие его ожидания. Весь этот разор и запустение, застывшее в глазах женщин страдание будто и Мансура пригибали к земле. Ночами, ворочаясь от неуютных мыслей и свербящей боли плохо заживших ран, он вспоминал друзей-товарищей юности, сгинувших на четырехлетней войне. Только ли они? Родному брату его Талгату было пятнадцать лет, когда Мансура забрали в армию. Без него Талгат достиг солдатского возраста и тоже, как и многие его одногодки, сложил голову на фронте.

Из тех, кто ушел в армию вместе с Мансуром, вернулся только Хайдар. Правда, Зиганша тоже уцелел, но даже от одной мысли о нем, Мансур стиснул зубы и чуть не выругался последними словами. Нет, Зиганша не в счет. Тех ребят-одногодков без него было двенадцать, и нашли они свою смерть в первых же боях, еще в проклятом сорок первом. А какие это были парни! Казалось, взвали на их широкие плечи всю тяжесть и все заботы мира, и понесли бы, не сгибаясь. Сильные, красивые, как они гордились своим Куштиряком и как много могли для него сделать! Нет их, будто и не родились на свет, не жили. А кто из других аульчан жив остался: один потерял ногу, второй — руку, у третьего все тело исполосовано шрамами от ран...

Вот и Хайдар, самый близкий друг Мансура, вернулся без ноги да еще с осколком в груди, а теперь, говорят, зная, что все равно не выживет, только в самогоне и находит утешение.

В день приезда Мансур не смог выбраться к другу. Собрались близкие и родственники, соседи, вездесущая детвора, и просидел он с ними до первых петухов. Отправился к Хайдару на другой день.

Шел он по унылой, раскисшей улице. Осторожно обходил лужи и думал о предстоящей встрече. Вдруг из проулка, нещадно тарахтя и захлебываясь дымом, выскочил обшарпанный, весь заляпанный грязью трактор с прицепом-волокушей. Мансур не узнал чумазого тракториста и, лишь кивнув ему на всякий случай, посторонился, чтобы не попасть под машину. Но тот остановил трактор, спрыгнул на землю и стал перед Мансуром.

— Здравия желаю, фронтовик! — выпалил тракторист, приложив руку к серой солдатской шапке. На чумазом от машинного масла лице сверкнули в улыбке белые зубы.

— Здравствуй... — ответил Мансур, узнавая и сомневаясь одновременно. — Не Марзия ли?

— Трудновато узнать, а?.. Закурить не найдется?

— Не курю... — ответил Мансур охрипшим вдруг голосом, стараясь проглотить застрявший в горле ком, и порывисто обнял маленькую, пропахшую бензином девушку.

— Что ты, что ты! Ведь шинель свою нарядную запачкаешь! Видишь, в чем я... — улыбалась она сквозь слезы и все твердила: — Ах, Мансур, Мансур! Ты ли это? Жив, слава богу...