Млечный путь - [17]

Но уже насупленные брови, сомкнутые губы знакомого майора заставили его насторожиться. Выслушав рапорт лейтенанта и придирчиво оглядев его с ног до головы, тот кивком приказал ему сесть, положил перед ним какую-то бумагу.

— Читай! — процедил сквозь зубы.

Мог ли подумать тогда Мансур, что этот чуть больше чем наполовину исписанный листочек бумаги ляжет весомым грузом, когда будет решаться его судьба.

— Верно написано? Подтверждаешь? — спросил майор, убирая бумагу в папку.

Это был рапорт младшего лейтенанта-переводчика о том, как лейтенант Кутушев своей властью отпустил двух пленных.

Мансур ответил не сразу. В ушах отчетливо, как выстрел, прозвучала фраза, брошенная тогда младшим лейтенантом: «Я буду вынужден сообщить в особый отдел». Вот оно, когда отозвался тот «выстрел»!

— В целом — да... — с трудом произнес он. — Но ведь дело-то выеденного яйца не стоит.

Холодный огонек вспыхнул в глазах майора.

— Выеденного яйца, говоришь? — Майор даже задохнулся от возмущения, вышел из-за стола и стал прохаживаться по комнате. — И это говоришь ты, командир разведвзвода!.. Может, ты был пьян тогда? Разве может трезвый командир дать такую команду? Да ведь это же преступление, понимаешь ли ты?!

— М-да... — как-то криво усмехнулся Мансур, не веря услышанному.

От праведного гнева лицо майора пошло багровыми пятнами.

— Про друга своего Каратаева забыл? Может, его бессмысленная смерть тоже выеденного яйца не стоит? Смотри, на какое коварство идет фашист!

— При чем тут Каратаев? — возмутился Мансур. Ему показалось оскорбительным, даже кощунственным, что майор ставит на одну доску пустячный эпизод с теми двумя жалкими, насмерть перепуганными австрийцами, отцом и сыном, и гибель его друга Каратаева, выпившего в брошенном хозяевами доме отравленного вина. Да, фашист коварен, и майор в этом бесспорно прав. Но при чем тут Каратаев?

— При чем, говоришь? А при том, что теряем бдительность. Отсюда все беды. И особый отдел не занимается делами, которые выеденного яйца не стоят. Заруби это на носу!

— Товарищ майор! Вы бы видели тех двоих! Один на ногах еле стоял от дряхлости и страха, другой — глупый сосунок, молоко на губах не обсохло...

— Знаешь ли ты, скольких наших товарищей погубили эти молокососы? Может, по глупости? Или не слышал про гитлерюгенд? Звереныши, отравленные пропагандой Геббельса!

Да уж, этих знал Мансур. В последних боях сам пачками брал в плен тех волчат. А майор между тем все более расходился:

— Никто не давал тебе права решать судьбу пленных. Самоуправство — вот как это называется. — Он сделал паузу, глядя куда-то в окно, затем произнес, понизив голос, отчего он прозвучал особенно зловеще: — Сдай взвод новому командиру. О дальнейшем узнаешь в штабе полка.

Когда Мансур вышел на улицу, ему показалось, что наступила ночь, хотя в небе сияло яркое весеннее солнце. Сдать взвод новому человеку? Тот самый взвод, с которым прошел огни и воды, съел пуд соли, и каждый солдат стал ближе родного брата. Было обидно до слез. Несправедливо и стыдно.

Прошло два дня. Видя, как тяжко переживает командир отстранение от взвода, видавшие виды разведчики посоветовали ему обратиться с рапортом к командиру дивизии, что он и сделал. Вместо ответа он получил новое назначение и принял взвод автоматчиков. Его командир по причине болезни был срочно отправлен в госпиталь.

Нехотя тянул Мансур новую лямку службы и все свободное время проводил в прежнем взводе, где его заменил временно молоденький лейтенант, салаженок по мнению разведчиков, из роты связи. Словом, распалял обиду и все чаще думал о доме, уже и рапорт сочинял в уме о демобилизации.

В эти-то дни его снова вызвал майор из особого отдела.

Встретил он Мансура на этот раз чуть приветливее, но, по натуре ли моралист, служба ли сделала его таким занудой, опять начал наставлять провинившегося лейтенанта на путь праведный. Доказывал на примерах, как важно для офицера Красной Армии, особенно в чужой стране, быть дисциплинированным, сохранять бдительность и как легкомысленно поступил Кутушев с теми австрийцами.

— Понял, товарищ майор, — только и осталось сказать Мансуру. Сам же он, затаив дыхание, ждал главного: как же все-таки с его делом? И майор конечно же прекрасно знал это.

— Ну, вот что, лейтенант. Проверка показала, что отпущенный тобой австрияк — действительно человек рабочий. Мобилизован насильно. И сын его не представляет собой никакой опасности... О прочем не спрашивай. Факт остается фактом, ты действовал противозаконно.

Он стал вышагивать по комнате, но теперь не так нервно, как в первую встречу. Потом остановился и как-то мягко, почти дружески, положил руку ему на плечо:

— Эх, Кутушев!.. Будь моя воля — разорвал бы я в клочья эту бумажку и по ветру развеял. Но нельзя! Не имею права — документ... Ну и ты хорош, три ордена имеешь, войну прошел, а многого не понимаешь... В общем, лейтенант, почаще вспоминай Каратаева.

На том разговор кончился. Через день Мансур снова принял свой взвод.

Зря напоминает майор, чтобы Мансур не забыл Каратаева. Уж кого-кого, а Каратаева он не забудет до смертного часа: подружились-то не где-нибудь, а на войне, да сколько раз выручали друг друга в опасности. Так было и в последнем бою, перед бессмысленной гибелью Каратаева.