Млечный путь - [119]

«...Вот живу одинокой кукушкой», — сказала как-то Гашура. Потому, бывая изредка в городе, Мансур взял себе за правило непременно зайти к ней хоть на часок. Как-никак, выросли они под одним небом, жили когда-то по соседству, а соседей в Куштиряке издавна принято почитать как родных. Не мог он забыть и того, что Гашура войну прошла и, может быть, из-за нее, проклятой, не нашла своей доли. Вот и получалось в итоге, что радость и благополучие разделяют людей, а горе объединяет. Как бы там ни было, есть чем делиться Гашуре и Мансуру. Он давно постиг одну истину: можешь отмахнуться, как от мухи, от чего угодно, но не смей закрывать глаза на горе человека, протяни ему руку помощи.

Так думал Мансур, строго сдвинув брови, но мысль вдруг споткнулась, скакнула и взмыла ввысь. С той пригрезившейся высоты он увидел то, на что глаза бы его не смотрели. Ему вспомнился Зиганша.

Шел семьдесят восьмой год. Давно уже забыли в ауле и шум вокруг убитого Дамиром Акбаровичем медведя, и переполох в доме Гашуры из-за бегства Марата. А Мансур помнил эти события, будто произошли они не семь лет назад, а только вчера. Иногда ему казалось, что часть оскорбленной души Марата переселилась в него самого, и с новой силой вскипала в нем ярость против Зиганши, привыкшего с войны к безнаказанности.

И тут вдруг пришло письмо от Елисеева. Человек, в свое время не хотевший даже слушать о Зиганше, спустя многие годы подтверждал сказанное Мансуром. «Постарел я, друг Мансур, часто болею, — писал Елисеев, — и думается всякое. Не знаю, жив-здоров ли ты, но решил написать, снять грех с души. Может, и теперь смолчал бы, но недавно нашелся мой близкий друг, которого я потерял в мясорубке возле Гнездова. Так вот, он тоже, оказывается, видел, как тот подлец, односельчанин твой, прострелил себе руку. Мы оба готовы написать куда надо, ты только дай знать. Правда, есть ли теперь в этом смысл? Ведь почти сорок лет прошло...»

«Ну и что? — воскликнул Мансур, прочитав письмо. — Такое даже через сто лет нельзя прощать!» Он вновь с болью вспомнил, сколько прекрасных молодых ребят полегло в том бою. В гибели многих виновен подлый трус и пакостник Зиганша, который ценой бесчестия сохранил себе жизнь. Вот оно! Земля, сам воздух не терпит такого непотребства!

Мансур готовился разоблачать Зиганшу, как готовился в то немыслимо далекое время к очередному бою. Горячил и возбуждал себя, что призовет его к ответу от имени погибших товарищей. От имени Нурании и двух ее маленьких близнецов, сгинувших в огне войны, сирот Зайтуны, которые пухли здесь в тылу от голода. От имени загубленной жизни Валимы и разбитого сердца Марата. За все ответит, за все заплатит Зиганша!

Но опоздал Мансур. Стало известно, что Зиганша заболел какой-то страшной болезнью, весь почернел и дышит на ладан. «Опять ускользнул, сволочь! — выругался Мансур. — Что толку теперь возбуждать дело...» Он не привык бить лежачего. Только и утешения — рассказал обо всем, что годами не давало покоя, Хайдару.

— Ну, дела! Как же ты молчал столько лет? Ведь взорваться можно от такого динамита! Нет, я не выдержал бы ни за что. — Хайдар качал головой, стучал палкой об пол. Удивлению его не было предела. — Ну и характер у тебя. А я думаю, чего это он зверем смотрит на Зиганшу? Есть, значит, причина. Его бы, собаку шелудивую, к стенке за это! На сук вниз головой!.. Но, кажется, поздно уже. Плюнь ты на него, не марайся.

— Жаль, — сказал Мансур. — Судить бы его перед народом. Не потому, что крови жажду. Не нужна мне его грязная кровь. Никому не нужна. Во имя правды надо бы наказать. В назидание...

— Чего же молчал?

— Видишь ли, Хайдар... Тот Елисеев только теперь откликнулся, а других свидетелей не было. Мне одному какая вера? Сам меченый...

— Еще чего?! — грозно насупив брови, Хайдар прошелся по комнате. — Ты брось эти настроения! Кто тебе мешал, если не сразу после войны, то после пятьдесят шестого года заявить куда следует? Скажет тоже — «меченый»... Понимаю, отсидел, можно сказать, не совсем по делу. Но ведь время-то было ой-ой...

— Это мы умеем — списывать свои беды на время. Научились! — с раздражением сказал Мансур. — Спишем и на нынешнее...

— Чем оно тебе не угодило — нынешнее? Говори, не стесняйся! — подзадорил его Хайдар с понимающей усталой улыбкой.

— Шума, блеска много, а толку...

Так на полуслове и разошлись друзья. О Зиганше Мансур перестал думать, а Елисееву ответил коротеньким письмом в том смысле, что поздно уже ворошить старое. Опоздали, ушел, мол, поезд.

Но встретиться с Зиганшой ему все же пришлось.

Как-то шел он по улице, и вдруг навстречу ему выбежала жена Зиганши Прыткая Хамдия.

Эти двое уже лет десять жили врозь. Но, узнав, что муж слег и вряд ли поднимется, Хамдия вернулась к нему. И сказала будто бы любопытным куштиряковским женщинам: «Не бросать же его на съедение червям. Хоть и подлым человеком оказался, муж он мне и перед богом, и перед людьми...» Но, как судила острая на язык деревенская молва, вернулась она вовсе не из жалости к больному мужу, а из опасения, как бы после его смерти не растащили дом и хозяйство чужие люди.