Млечный Путь - [171]

Полицай, гонявший женщин на работу к Пфайфелю, уже хорошо знал ее: это та, что никогда не отлынивает от работы и все молчит. Как-то раз и сам Пфайфель обратил на нее благосклонное внимание. В тот день много женщин и несколько голосковских стариков работали у него в саду, и он с веранды увидел и узнал женщину, которая когда-то так упорно молчала, глядя на обугленный дуб в огороде. В отличном настроении он подошел и заговорил с нею.

— Что ты все молчишь? — спросил он. — Ну, не молчи! Муж у тебя есть?

— Есть.

— И дети?

— Сын. Четыре годочка ему. И муж, и сын, и старый отец, и дом мужа в местечке, и отцовская хата в Голосках — все есть, и сама я как хочу, так и живу с мужем, с сыном, с батькой…

С этими словами она вдруг подняла лопату и одним ударом раскроила ему череп. Он упал вслед за окровавленной лопатой на прошлогоднюю прелую листву, длинный и тонкий, упал, не успев поговорить с женщиной, загадочную душу которой он намеревался постигнуть и уже внес это в свои планы наравне с восстановлением старой панской усадьбы и сооружением новой кроличьей фермы.

Уже и солнце поднялось в зенит, а он все лежал, и никто его не хватился, и на столе у него лежало недописанное письмо в Германию, где он сообщал своему шурину, что восстановление усадьбы близится к концу и что желателен приезд еще двух новых людей с хозяйской хваткой. Письмо обрывалось на том месте, где он уговаривал шурина, чтобы тот поскорее заканчивал дела в родном городе и выезжал.

Марыля подошла к женщинам и сказала:

— Вон там лежит с продырявленным черепом Пфайфель. Я его убила.

Женщины онемели. Марыля тропкой направилась в поле.

— Куда? — преградил ей путь полицейский.

— Браток, ты ж из местечка, хамло ты дурное, ты ж меня с малых лет знаешь, пропусти.

— Ступай назад, — приказал тот. — Как я есть на службе, я обязан…

Она воротилась и сказала женщинам:

— Полицейский не пропускает.

И женщин словно взорвало. С лопатами, граблями и вилами они все бросились на тропку, ведущую в поле, полицейский выстрелил в воздух, одна из женщин толкнула его в грудь, он упал, и толпа пробежала по нему. Через несколько минут в саду никого не осталось.

Опустели на время и Голоски, и лишь позже то один, то другой стали наведываться в деревню. Проходили неделя за неделей, а хата Парфена Котлубовича стояла нараспашку, по ней гулял ветер, хлопая створками окон и дробя стекла. Словно вымерла и старая панская усадьба на окраине местечка.

Дело шло к лету. Как-то под вечер Парфен пробрался на свой двор со стороны реки. Над Голосками висела не нарушаемая ни единым звуком тишина. Парфен, как не в себе, потоптался по двору, заглянул во все углы, вошел в хату, заметил сорванное с петель окно и в смятении постоял возле него. На землю уже ложились сумерки, но небо оставалось светлым. Тень внезапного беспокойства прошла по лицу Парфена. Он поторопился к окну на улицу и глянул туда, где через дорогу, на огороде, солнце должно было уже окрасить верхушку дуба. Вздрогнул от неожиданности: он увидел на фоне неба черный высокий ствол без ветвей, и лишь одна толстая и тоже черная ветка снизу зеленела густой новой порослью. А солнце лежало не здесь, не на дубе, а дальше, где-то за шоссе, в поле. Это был совсем иной, незнакомый ему мир, и ничегусеньки из того, что он знал прежде, что красило его жизнь, здесь уже не оставалось. Все было вырвано и обращено в прах чужою рукой. Он не испытывал такой острой горечи даже тогда, когда оставлял родную хату.

— Боже мой, — прошептал он, торопливо выходя во двор и обмирая душою от страха и неизвестности.

«Хоть бы один человек на улице, одна живая душа! Может, сказали бы, почему пустует хата, как и что тут было и когда». Он миновал две ближайшие хаты, и тут его кольнуло: Голоски вообще как есть пустые. Он по очереди стал заходить в каждую хату, стучал в окна и двери:

— Кто есть живой, отзовись!

И нигде не получал ответа. Осмелевшие мыши сидели на столах и лавках, крысы свешивали с полок неподвижные хвосты, повсюду была нежилая сырость, одичавшие кошки заглядывали ему в глаза и бежали прочь. Так он обошел всю улицу и, подавленно горбясь, втянув голову в плечи, двинулся назад к своей хате. С тревогой почувствовал, что силы покидают его. Лег с краю холодной печи и незаметно задремал. Дремота перешла в сон. Разбудил его женский голос: кто-то нараспев просил подаяние:

А голубочки родненькие,

А не дайте пропасти,

А дайте хлебца на разок укусить,

А переночевать пустите,

А было ж у меня всего вдоволь…

Парфен поднял голову и спросонья крикнул:

— Откуда ты?

— Из Малого Присынка.

— А кто такая?

— Несчастная мать, у которой гитлеровцы убили деток. Боже мой милостивый!

— А ты не слыхала, отчего это Голоски обезлюдели?

— А ты-то чего сам очутился тут?

— Воротился из бегов. Гляжу — пусто. Как сто пудов на грудь, хоть ложись да помирай.

— А тут, сказывают, был такой Парфен, что с пьяным петухом дрался. Так его дочка, дай ей бог здоровья, немецкого пана, какого-то Пфайфеля, на тот свет спровадила. Гитлеровцы ее ищут. Трясли Голоски так, что все из своих хат кто куда разошлись.

— А где ж она?

Женщина с сомнением посмотрела на него: