Митькины родители - [2]
— Чего? — Она переспросила громко и как-то неожиданно для Санина, уже привыкшего к ней в этой ночной непроглядной тишине. — Да вы что ж это, издеваетесь, что ли? Я ведь не пошутила — я тут одна… Совсем одна… И вот они. Мы ж все как один тут были сегодня, да еще со Стропиц да с Кольчичеево приходили… Так что тут не до смеха.
— Простите, если что не так, — спохватился Санин, — я человек сугубо городской, поэтому далек от ваших, как говорится, сельских проблем…
— А это напрасно, — перебила она его, — напрасно… Вы такой умный, а мне кажется, что только такие, как вы, и могут понять нас. Только такие, как вы… Я давно вычитала, что поэты сильнее императоров.
— Если бы вы это все говорили днем, я бы смутился, — пококетничал Санин.
— Нет. — Он услышал, как она остановилась на дороге. — Я нисколечко не шучу. Дело гораздо серьезнее, чем вы думаете. Вот возьмем, например, такую вещь: в этом году все лето ремонтировали школу, чего только не понавезли туда — и шиферу достали, и парты новенькие экспериментальные раздобыли… Так старались, так старались… А первого сентября — вы просто не поверите — никто в школу не пришел. Вот тебе и раз. А школа не на одну только нашу деревню, а на все четыре. Вот как мы живем. А вы говорите — безопасно. Какая тут к черту безопасность — опасности захочешь, как поживешь тут. Еще какой опасности…
— Да, — согласился с ней Санин, вникая постепенно в суть их странного разговора.
— А вы любите детей? — неожиданно спросила она его и тут же, не дожидаясь ответа, начала с нежностью: — А я вот всю жизнь мечтала о мальчике. О Митьке… Осторожно, осторожно — тут сейчас лужа будет, обходите ее справа, прижмитесь к плетню и обходите, держитесь прямо за него… Это б я так в честь отца своего назвала, — она горько вздохнула, — мы вот теперь одни с мамой живем… — И сразу оживилась. — Как бы я его любила, Митьку-то своего, мальчонку-то. Да только несбыточная это мечта, несбыточная…
— Да что ж вы такая пессимистка? — пожурил ее Санин.
— Да какая ж я пессимистка — парней-то у нас и вовсе нету. Так только, на уборочную заскочут, отработают, как лошади, день и ночь. Вот и вся компания. Да и те грубые да тупые, как коняги, только выпить, да пожрать, да еще поспать — потому что работают и по ночам — время такое: уборка… — Она помолчала, а потом добавила: — Хотелось бы умненького, чтоб вот как вы и стихи бы писал…
У Санина пересохли от волнения губы. Он пожал плечами — хорошо в темноте не было видно его смущения.
— А что, поэт Санин, — вдруг как-то резко начала она, — не выручили бы вы деревенскую девушку, не помогли бы, так сказать, в порядке шефской помощи города деревне с Митькой…
И Санин, всегда писавший исключительно о любви, не струсил, не побежал от нее, не оттолкнул, а со страху пошел грудью на свою погибель:
— Извольте, — сказал он решительно.
Больше они ни о чем не говорили. Она взяла его за руку. Взяла осторожно, с бережливостью, с какой берут какой-нибудь китайский редкий фарфор или венецианское стекло, и повела за собой в эту непроглядную темноту мимо притихших хат, рядом с просеченной лунным лучом речкой, по берегу, куда-то в другой какой-то мир, где без него, без Санина, обойтись было нельзя, и он, чувствуя это, с каждым шагом прибавлял в себе решительности, готовясь как к подвигу.
— Вот и пришли, — сказала вдруг она и остановилась.
Санин, шедший сзади, чуть было не налетел на нее.
— Извините.
— Ничего, ничего, — сказала она, тоже волнуясь. Санин это почувствовал. — Я вам так благодарна…
— Не стоит, — успел вставить Санин.
Он нутром чувствовал, что в их ситуации нужны были какие-то совсем другие слова, каких он в себе просто не находил — так стремительно развивались события.
Она ввела его за руку во двор, грохнула за спиной щеколда. Под ногами почувствовалась твердая, натоптанная почва — Санину стало спокойнее. Потом лязгнула дверь, они прошли в теплые уютные сени, потом снова дверь, и они оказались в доме. Санин лицом почувствовал обжитое помещение и совсем успокоился. Но, вспомнив о цели своего прихода сюда, разволновался опять.
— Счас я зажгу св-е-е-т, — говорила она, чиркая в потемках спичками, — во-о-т…
В комнате стало светло. На столе горела, подрагивая огнем, керосиновая лампа.
— Да вы садитесь… отдыхайте. А я мигом.
И она скрылась на кухне. Пошуршала там чем-то и вышла, убирая с лица выбившуюся из-под платка прядь своих золотистых волос, поставила на стол бутылку «Шампанского».
— Специально для такого случая берегла, — улыбнулась она ему. Санин взялся было открывать.
— Я это хорошо делаю, — начал было он, но она взяла из его рук бутылку и поучительно и доверительно так сказала:
— Это после, а то родится какой-нибудь урод — я по телевизору видела… Не надо, а?
— Не надо, ладно… — согласился Санин. — А что мне пока делать? — спросил он у нее.
— А ничего, — ответила она, — ничего, сидите, пожалуйста, здесь и все, а я сама все приготовлю. Да вот еще покушайте… Может, захотите…
— Да нет, я вообще-то сыт…
Она бегала по комнате, по стенам притихшего дома металась ее бойкая тень. На столе появились студень, крынка с молоком, кусок сала, головка початого чесноку…
Может ли обычная командировка в провинциальный город перевернуть жизнь человека из мегаполиса? Именно так произошло с героем повести Михаила Сегала Дмитрием, который уже давно живет в Москве, работает на руководящей должности в международной компании и тщательно оберегает личные границы. Но за внешне благополучной и предсказуемой жизнью сквозит холодок кафкианского абсурда, от которого Дмитрий пытается защититься повседневными ритуалами и образом солидного человека. Неожиданное знакомство с молодой девушкой, дочерью бывшего однокурсника вовлекает его в опасное пространство чувств, к которым он не был готов.
В небольшом городке на севере России цепочка из незначительных, вроде бы, событий приводит к планетарной катастрофе. От авторов бестселлера "Красный бубен".
Какова природа удовольствия? Стоит ли поддаваться страсти? Грешно ли наслаждаться пороком, и что есть добро, если все захватывающие и увлекательные вещи проходят по разряду зла? В исповеди «О моем падении» (1939) Марсель Жуандо размышлял о любви, которую общество считает предосудительной. Тогда он называл себя «грешником», но вскоре его взгляд на то, что приносит наслаждение, изменился. «Для меня зачастую нет разницы между людьми и деревьями. Нежнее, чем к фруктам, свисающим с ветвей, я отношусь лишь к тем, что раскачиваются над моим Желанием».
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.