Митька на севере - [2]

Снег вокруг как будто зашевелился. Из разных дверей и нор, как по команде, из-под снега на свет стали вылезать фигуры в грязном отрепье, тулупах и облезлых ушанках. Это были чурки. Они, как зомби, выходили на свет. Митяй с Генкой переглянулись – картина нереальная! Апокалипсис!

– Писец. Приехали, – шепнул Митяй Генке.

– И откуда их столько?! Север всё же…

– Ну, принимай пополнение! – с плохо скрываемым злорадством обратился прапорщик к существам в тулупах.

Чурки радостно загудели:

– Эй, зэлёний салаги!

– Вэшайтесь!

– Сюда давай их, да!

– Они уже год без молодого пополнения. Все черпаки ещё «застегнутыми» ходят. Вот и истосковались, бродяги, – пояснил прапорщик.

В армии своя иерархия. До присяги ты – запах, от присяги до полгода – дух, от полгода до года – слон или Солдат Любящий Офигенные Нагрузки, от года до полутора – черпак. От полутора – дед, после приказа ты – дембель. Возведение в черпаки – переломный момент в службе. Черпакам уже можно почти всё: расстегивать воротничок, ослаблять ремень, гнуть бляху, растить усы и, главное, гонять духов… Но есть два «но». Чтобы всё это осуществилось, должны были выполниться два условия: первое – нужно молодое пополнение, чтобы переложить на них грязную работу и второе – деды должны были черпака «расстегнуть». И не все черпаки удостаивались такой чести. Во время церемонии «расстегивания» деды пробивали черпаку по заднице одиннадцать ударов солдатским ремнем и двенадцатый удар – бляхой – «Черпаческая печать». По удару за каждый месяц службы. Затем деды собственноручно ослабляли на новом черпаке ремень и надрывали у него воротничок. Теперь черпак считался «расстегнутым» и переходил в разряд неприкасаемых. Деды уже не могли его строить. Каждый из черпаков ждал свою «черпаческую печать» на собственную задницу, как манны небесной.

А здесь, в этой забытой людьми и Богом части, целый год молодого пополнения не было! Все черпаки застегнутые. Как же здесь истосковались по свежему мясу!

– Попали, короче… – сглотнул слюну Генка.

– Давай вместе держаться, – предложил Митяй.

– Само собой, зёма. Иначе не выжить, похоже…

В казарме среди ночи Митяй проснулся от тычка.

– Дух, вставай, да, дэ́душки завут, – «застегнутый» черпак – узбек тыкал его кулаком в бок.

Митяй сел на скрипучей пружинной кровати, протирая глаза и попутно соображая, как быть и что делать. Два ряда сдвоенных коек тянулись по обеим сторонам тёмной холодной казармы. Штук шесть кроватей пустовали, на остальных виднелись закутанные в шинели силуэты спящих тел. За окном выла снежная вьюга. Ледяная крошка била по заиндевевшему стеклу.

– Эй, ты дух, вставай, плят, – узбек трепал за плечо спящего на соседней койке Генку.

Чтоб не замерзнуть, Митяй с Генкой спали не раздеваясь. Так что одеваться не пришлось.

– Пашли, завут, – поторопил узбек и направился в сторону курилки.

Генка взглянул на Митяя и шепнул:

– Если что, выбери одного и меси. Теперь терять всё равно нечего…

Митяй молча кивнул. Здесь, на краю света, кроме жизни и здоровья терять было, действительно, нечего. Он отчетливо слышал, как удары сердца гулко отдаются в его голове. Ступая медленно плечом к плечу, они пошли вслед за узбеком. Из полутемной курилки доносилась приглушенная нерусская речь. Митяй с Генкой переступили порог курилки. В висках стучало. Ощущение было такое, как в детстве, когда входишь в тёмную незнакомую комнату. Или как, наверное, бывает у осужденного, когда он ступает на первую ступеньку эшафота. Черпак-узбек услужливо прикрыл дверь и, отойдя в сторону, поспешно растворился в темноте.

Ребята боковым зрением почувствовали, как со всех сторон их обступают мрачные, смердящие потом темные фигуры.

– Оборзел духи! Праписать нада, – выступил из полумрака узбек, с испорченным оспой лицом.

«Спина к спине!» – услышал Генка шепот Митяя и в следующий момент получил сильнейший удар кулаком в губы. Солоноватый привкус крови во рту вывел Генку из состояния оцепенения. Его рука сработала, как разжавшаяся пружина, и ответный боковой удар в челюсть впечатал рябого чурку затылком в стену. Генка почувствовал за своей спиной крепкую спину товарища и увидел, как кулак Митяя смачно приплюснул мясистый нос второго наседавшего чурбана. Кровь из расплющенного носа брызнула в стороны. … А от бокового удара в челюсть у самого Генки потемнело в глазах, он с разворота отмахнулся…

Наутро командир части обошел неровный строй разномастных бойцов. Двое славян-новобранцев и шестеро азиатов отсвечивали заплывшими кровоподтеками, разбитыми губами и носами. У рябого чурбана всё лицо было как одна большая спелая слива. Другой, с распухшим мясистым носом, стоял, неуклюже поддерживая сломанную руку.

– Н-да, – протянул, прохаживаясь вдоль недлинной шеренги, командир. – Я так понимаю: все шли строем и с лестницы упали…

Бойцы молча переминались с ноги на ногу. Митяй почувствовал тычок кулаком в спину.

– Сегодня, после отбой вешайся, дух! – Небритый чурбан, стоявший позади, выдохнул ему в ухо сладковатый запах застоялых помоев.

Так прошла первая ночь, им с Генкой оставалось продержаться ещё пятьсот сорок девять.

* * *

Духовской год тянулся, как одна мрачная полярная ночь. Приходилось проходить много подобных экзекуций, отбиваться, шуршать приборки. Бывало всякое, но ни Митяй, ни Генка ни перед кем не унижались, а, когда надо, за себя стояли так, что многим чурбанам надолго запомнилось. За что одногодки их уважали, а деды старались без необходимости не связываться.