Мистические культы Средневековья и Ренессанса - [141]
Осквернение креста, отречение от Спасителя, опущение священных слов мессы являются последствиями абсолютного отрицания божества Христа. Сами Богомилы отвергали святое жертвоприношение, определяя его закланием демонам, обитающим в храмах; они его заменяли четвертой просьбой Господней Молитвы: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Что касается креста, то Катары, в общем, не оказывали ему никакого почитания как символу христианской веры. Они говорили о том, что не понятно, как можно быть христианином и выставлять напоказ верным орудие посрамления и казни Христа: вместо того, чтобы почитать крест, надо было его ужасаться. Данное мнение распространилось в особенности у Богомилов. Тамплиеры пошли намного дальше и, как говорит один из них, они не видели в кресте ничего, кроме куска дерева, соглашаясь здесь с Люциферианами, для которых символ искупления представал только орудием справедливой казни злодея.
Секретные церемонии, ночные собрания рыцарей равно соответствуют практикам Люцифериан, устраивавших свои сборища в подземных местах, называемых ими, несомненно, иносказательно пещерами покаяния.
В церемонии consolamentum Катары вручали утешенному брату в воспоминание о его посвящении шерстяной или льняной шнур, которым он должен был препоясывать свое тело, и который символически назывался его облачением. Здесь символически узнавалось знаменитое вервие Тамплиеров, столько раз занимавшее воображение эрудитов.
У Катаров поцелуй мира исполнялся дважды совершенным в уста утешенному брату, передаваясь от ближнего к ближнему ко всем присутствующим[1119]. Отсюда, согласно всякой вероятности, происхождение первого из трех поцелуев, столько раз вменявшихся в вину рыцарям Храма. Только в контакте с метафизиком-сенсуалистом Люцифериан эти поцелуи теряют свой чистый характер: они производятся впредь не только в уста.
Тамплиеры исповедовали ошибочное мнение, что во власти великого магистра или тех, кто председательствовал на капитулах, являлись ли они людьми мирскими или нет, находилось отпускать им все их грехи, освобождая даже от тех, в которых они никогда не обвинялись либо благодаря стыдливости, либо благодаря страху епитимьи. По завершении капитула всякий, ведший его, говорил громким голосом: «За все вещи, о которых вы предпочитаете не говорить из-за стыда плоти или страха правосудия дома, я молю Бога, чтобы он вас за них простил»[1120]. Это сближается с обычаем Катаров, осуществлявших публичную исповедь перед собранием верных только за смертные грехи. За другие грехи один брат говорил от имени всех, и отпущение грехов подавалось в массе[1121]. Мы видели, что у Люцифериан исповедь производилась не перед священниками, но перед мирянами – in genere non in specio.
Мораль ордена Храма была следствием его метафизики, его мнений о верховенстве принципа зла. В нем состояли основами культ материи и грубый сенсуализм. Обогатить орден и, достигнув обладания благами другого, возвышать могущество и фортуну сообщества всеми средствами, честными или преступными – per fas aut nefas, как гласит обвинительный акт: таковыми являлись секретные предписания Тамплиеров[1122]. Отсюда жестокость по отношению к бедным, в чем их упрекает тот же самый документ (art. 97), их алчность, это чудовищное сокровище, принесенное из Святой Земли и состоявшее из пятидесяти тысяч золотых флоринов и серебра, нагруженного на десяти мулах. Почитавшийся ими бог был господином всех сокровищ земли, тот, который распределяет своим верным злато и вожделения. Он же являлся богом Люцифериан, которые «стремились лишь обогащаться, обращая с этой целью свои молитвы к Люциферу»[1123].
Что касается нечестивости нравов, чудовищной распущенности, предоставляемой адептам для удовлетворения своих самых грубых влечений, – все это отклонения, почерпнутые у порочной секты, видевшей в наиболее постыдных удовлетворениях плоти почтение, угодное своему богу. Мы не станем возвращаться к тому, что уже мы сказали по данному пункту. Тем не менее, здесь стоит различать следующее. Орден никогда не делал религиозного предписания из разврата: он не заходил так далеко, как Люцифериане. Но он его никак и не осуждал, пускай и не возводил в статью догмы; он его терпел, поскольку тот состоял в гармонии с его секретным культом, а также по мотиву предосторожности и безопасности, заботясь о репутации ордена: ne ordo diffamaretur pro mulieribus. Обязанностью было не предаваться ему, но допускать его: есть позволение, но нет принуждения. И все же, где искать объяснение этой отвратительной терпимости, этим постыдным рекомендациям попустительства, обращенных к новым посвященным братьям, если не в доктрине, что тело, чего бы ни совершало, никогда не оскверняет душу, ведь последняя сосредоточена в голове и в груди, и от пояса и ниже человек больше вовсе не согрешает?
