Мистер Эндерби изнутри - [4]
Поэма носила условное название «Ручной Зверь». Эндерби знал, что над ней еще много придется работать, уточнять символы, распутывать технические узлы. Туда надо ввести Дедала[4], бесстрастного мастера, антиобщественного гения, нашедшего окончательное решение полета. Есть еще пантомимическая корова Пасифаи[5]. Он попробовал процитировать неумелым грубым низким голосом пару строчек притихшей аудитории из висевших грязных полотенец:
Эхом раскатившиеся в крошечной клетушке слова моментально подействовали на манер заклинания. Сразу за хлипкой дверью квартиры мистера Эндерби на первом этаже располагался входной вестибюль собственно дома. Послышался скрип массивной открывшейся парадной двери, подъезд как бы наполнился отмечавшими Новый год. Он узнал глупый незвучный голос продавца из верхней квартиры, плотно наевшийся смех жившей с ним женщины. И другие голоса, знакомым личностям не принадлежавшие, но родовые — голоса читателей «Дейли миррор», зрителей Ай-ти-ви, покупателей соуса «Эйч-пи», любителей «Бэбишама»[6]. Прозвучали громкие радостные приветствия:
— Счастливого Нового года, Эндерби!
— Прррррррррп!
Плотно наевшийся женский голос сказал:
— Неважно себя чувствую. Меня сейчас стошнит. — И точно, судя по звукам, сейчас же стошнило. Кто-то крикнул:
— Прочитай нам стих, Эндерби, «Эскимоску Нелл» или «Славный корабль Венеры».
— Спой нам песню, Эндерби.
— Джек, — слабо проговорила стошнившая женщина, — я прямо поднимаюсь, мне надо.
— Поднимайся, любовь моя, — сказал голос продавца. — Я через минуту тебя догоню. Сначала спою серенаду старику Эндерби. — Кто-то шумно ударился в дверь квартиры Эндерби, хормейстер скомандовал:
— Раз, два, три, — и буйно зазвучал искаженный мотив «Ach Du Lieber Augustin»[7], но с грубыми английскими словами:
Эндерби заткнул уши шариками туалетной бумаги, смоченными слюной. Надежно запертый в квартире, еще надежнее заперся теперь в ванной. Почесывая согретые голые ноги, постарался сосредоточиться на поэме. Отмечавшие вскоре отстали, рассеялись. Ему показалось, будто он слышал, как продавец крикнул:
— Кончай сам с собой, Эндерби.
3
Уютно укутанный против резкого морского утра, Эндерби шел к морю по Фицгерберт-авеню. Часы на муниципалитете показывали десять тридцать, пабы как раз открывались. Он миновал «Грэдли» («для Людей Высшего Сорта»), «Кия-Ора» (отставные нелетающие пилоты), «Тай-Гвин» (супруги из Тредегара), «Вид на Канал»[8], «Белые столбы», «Дольче Домус», «Лавры», «Итаку» (бывший преподаватель классической школы и осужденный педераст). Превращенные в квартиры, униженные до пансионов, все они принадлежали чужакам с северных и западных окраин, очарованным светлым образом южного побережья: по ночам Франция подмигивает за водой, здешний воздух приятно мягок. Только не сегодня, думал Эндерби, потирая шерстяные медвежьи ладони. На нем был шарф цвета неаполитанского льда, плотно затянутое поясом пальто из мелтона[9], от небес защищал баскский берет. Дом, где он снимал квартиру, названия, благодарение тем же самым небесам, не имел. № 81, Фицгерберт-авеню. Появится ли когда-нибудь на нем табличка, отмечающая, что он тут жил? По его мнению, наверняка нет. Он из вымирающей расы, с которой не считается мир. Ура.
Эндерби свернул на эспланаду, встал в кондитерской в старушечью очередь, вышел с батоном за семь пенсов. Направился к парапету у моря, облокотился, терзая батон. Чайки с криками заколесили за брошенным хлебом, жадные твари с глазами-бусинками, а море, зимний серо-зеленый Канал, с гиканьем накатывалось, ворчливо откатывалось, словно по мановенью хлыста укротителя львов, сердито тарахтя в многочисленные тамбурины. Эндерби бросил последние крошки колючему ветру и его планирующим серым птицам, потом пошел от моря. Оглянулся на него перед входом в «Нептун», видя в нем, как часто видел на расстоянии, умного гадкого зеленого ребенка, научившегося рисовать от руки прямую линию.
Бар-салун «Нептуна» уже наполовину заполнили старики, в основном овдовевшие.
