Мистер Эндерби изнутри - [29]

Так.

Проклятье. Оказывается, не все последовательно разделено на четыре. Наплевать. И наверно, спагетти должны почернеть. Ходят слухи о модных ресторанах, где всевозможные вещи специально жгут на глазах у хладнокровно расположившихся за столом хорошо одетых людей. Он вернулся к электрическому камину и к чтению очередного номера «Фема». Поглазев остановившимся взором на рекламу супа с изображением чашки холодной крови, на рекламу яиц, где мертвенно бледный желток свешивался с подпиравшего его куска рыбы на сковородке, готовый упасть и стать светло-желтым, принялся за рассказ под названием «Ты мне не мила». Про стюардессу, влюбленную в капитана своего самолета, — тема для Эндерби новая. Он охнул на давно минувшие двадцать минут готовки по Джиллиан Фробишер, с икотой вскочил, вытащил из духовки Сюрприз из Спагетти с Сыром. Название неподобающим не назовешь. Сел, смакуя смешанные оттенки горелой муки и зверски кричащего чеснока, горячего, громкого, как взрыв ацетилена, при общем тоне оттенков утомительно тепловатом. Не совсем то ожидалось; ну ладно, Джиллиан Фробишер, наверно, знает, что делает. Эндерби покорно ел, часто глотая холодную воду. Следует изучить вкусы своих перспективных читателей.

3

Эндерби среди ночи проснулся, с сержантской резкостью выскочив из непонятного сна про кочергу. Боль была жуткая, хоть опасности не ощущалось. Выскакивал с вполне ясной головой; даже помнил имя проклятой женщины. Джиллиан Фробишер. В одном из Кулинарных Приложений была ее фотография: энергичная симпатичная девушка-еврейка с невозможно чистой сковородкой. Если он когда-нибудь до нее доберется, поклялся Эндерби, то запачкает эту самую сковородку, точно. Воспользуется случаем.

Сода разрушила боль, бросив ее осколки на ветры. Эндерби сел в гостиной, включил электрокамин. Три часа десять минут, говорили часы. Жуткое время. Наверху шумели, женский голос кричал, как бы сквозь муслиновый фильтр:

— Катись, слышишь? Выметайся, свинья.

Потом ропот мужского голоса, ниточные стежки тяжелых ботинок. Видно, Джек вернулся. Вскоре женская ругань ослабла, зазвучала с занимательной артикуляцией, как бы углом рта, короткими взрывами. Потом загромыхали пружины. Эндерби взял с дивана контракт, размышляя, подписывать или нет. Еженедельное изготовленье пакета рифмованных клише, пустая сентенциозная болтовня о далеких-предалеких звездах, о пухлых младенческих ручках, обнявших мамулю за шею; делай добро бедным, — не проституция ли? Стихи, написанные им Тельме от имени Арри, каковы б они ни были, — нет. Если не откровенно чувственные, то мягко ироничные: нечего стыдиться. Но разве предложение миссис Бейнбридж не демон, увлекающий прочь от истинного искусства звоном гиней, которые в любом случае целиком уйдут к миссис Мелдрам? Эндерби пошел в ванную посмотреть на сваленные в ванну многолетние труды. На протяжении последних полутора десятилетий приходилось перебираться из города в город, с квартиры на квартиру, но здесь он думал осесть. Нехорошо менять мастерскую посреди главного произведения. Под незаметным влиянием нового места меняется настроение, прерывается непрерывность. И только подумать об упаковке вот этой вот ванны в чемоданы, — с мышами, и с хлебными крошками, и со всем прочим. Вещи теряются, испытываешь искушение их выбросить. Но Эндерби, стоя босыми ногами, старательно размышлял, раздумывал, может быть, надо пойти на жертву. Съехать вверх-вниз по побережью подальше от миссис Мелдрам и — от гораздо более опасной личности, от вдовы, возлегающей средь луговой травы, — миссис Бейнбридж, хладнокровно элегантной, самоуверенной обожательницы его стихов.

В определенной мере он видел, что рационализирует свою боязнь связи с женщиной, вероятность начала внизу завершавшегося сейчас наверху. А еще опасенье — нередко ему досаждавшее, — что желание уклониться от всяческих связей отрицательно скажется на работе. Любовь к женщине всегда, по традиции, играла большую роль в жизни поэтов. Посмотрим, к примеру, на Гете, которому перед новым лирическим произведением обязательно требовалось новое любовное приключение. Эндерби, если германской культуре предстояло хоть как-нибудь повлиять на его эволюцию, выбрал влияние гораздо более строгой личности — Шопенгауэра. И Шпенглер, с его обещанием пройтись по вечерним полям, мог кое-что ему сказать. Перед сочинением стихов о сексе, о других людях он всегда обращался к обоим философам. Вспомнился типичный вечер военного времени, затемнение в гарнизонном городке, мозолистые руки, хватавшие в темноте хихикавшие тела.

Сатиры, нимфы вскачь летят,

Фавны в клубах пыли,

Срывает покрывало дня

С брюха грязный Вилли.

Вот прожектор рылом вертит,

Словно скальпель в ране,

Ждет, когда Wille начертит

Vorstellungen[43] на экране.

Шлюх залило серебром,

Все их прибамбаски

Обретают в свете том

Строгость, прелесть, краски.

Глянь! Взметаются ракеты!

Туго был экран натянут.

Но трагической параболой

Палки снова вянут.

Неромантическое отношение к сексу. Любовь, сказал, кажется, Шопенгауэр, один из бесконечных киносеансов — Vorstellungen, — устроенных грязным Вилли, желанием, — киномехаником и одновременно менеджером, когда вялые тела жвачных смехунчиков проецируются на тугие сияющие экраны, представляясь некой реальностью, ценностью. Но дефляция, тяготенье к земле после соития, устрашают; видишь обесценившиеся слова желания — так скоро после произнесения, — такими, каковы они есть. Случайные образы онанизма не доставляют страданий, не лгут.