Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны - [175]

С Джули полковник, был особенно галантен.

— Ваша дочь пьет херес, мистер Бантинг?

— Ну, еще бы! — вмешалась Джули. — Вот спасибо! — Этот сорт вина был неизвестен в коттедже «Золотой дождь».

Он наполнил ее стакан. — Я всегда буду вспоминать о вас, дорогая моя, — сказал он торжественно, — как о девушке, которая была в пожарной охране и не ушла с поста, хотя кругом сыпались бомбы.

— А мне это нравится.

— Вот как! — улыбнулся он. — Мы все-таки растим неплохую молодежь. А, мистер Бантинг?

Не вполне понимая, что именно хотел сказать полковник, мистер Бантинг все же согласился с ним. Он сказал также, что пиво прекрасное, но поспешил отказаться от третьего стакана, опасаясь, что его похвалу поймут превратно. Он всегда боялся «злоупотреблять чужой любезностью», по его выражению. Уходя домой, он оглядел свой костюм в высоком зеркале Сандерсов, запахивая пиджак и выгибая шею, чтобы разглядеть брюки сзади.

— Как, по-твоему, мама заметит что-нибудь?

Джули неожиданно фыркнула, поставила рюмку на стол и неудержимо раскашлялась. Потом посмотрела па него насмешливо и ласково.

— Нет, папочка, — сказала она, делая серьезные глаза. — Где же ей заметить.

— Напрасно ты пила это вино, оно для тебя слишком крепко, — сказал он, когда они вышли, и подставил ей руку. Она с нежностью прижалась к нему.

— Лучше не говорить дома, что мы лазили по крышам. Твоя мать из-за всего волнуется.

После ужина он довольно долго чертил огрызком карандаша в блокноте. Иногда выходил в кухню и своей стальной линейкой измерял разные части совка для бомб. Борта, по его мнению, были неправильной формы, а посредине нужно было бы сделать углубление. Закончив чертеж, он проставил размеры и с гордостью полюбовался на него.

Потом написал поперек листа: «Чертеж для мистера Бикертона», — не потому, что боялся забыть, а из любви к записям. Аккуратно сложив листок, он запер его в чемоданчик, который брал с собой в город.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В следующие за этим недели мистеру Бантингу иногда казалось, что в военных действиях наступило затишье. Никаких внешних признаков затишья не было, бомбежки продолжались, но он не мог отделаться от этого чувства. Дневные и ночные тревоги, как ни были они страшны, стали с течением времени привычным делом, и люди приспособились к ним. Мистер Бантинг приспособился даже к большему: он ждал еще худших ужасов. Он ждал, что волна бомбежек будет все нарастать, города будут пылать и рушиться под градом бомб, падающих с неба. Начнутся убийства и зверства в масштабах, превосходящих самые кровавые побоища в истории. Насколько человеческий ум может быть подготовлен к таким событиям, ум мистера Бантинга был к ним подготовлен с помощью доктора Геббельса и его присных, которые заранее предупреждали, что все это неизбежно.

Была угроза войны, и война началась; была угроза блицкрига, и она осуществилась. Мистер Бантинг, заранее переживший страх перед этими испытаниями, ждал, наблюдал. Если ему, как всем англичанам, нехватало воображения, зато у него была английская флегма и деловитость. Он был потомком того человека, который сумел уйти от гнавшегося за ним дракона, и, весь израненный и обожженный, все же доложил святому Георгию, что огненный язык дракона хотя и смертоносен, но длиной не в семь футов, как говорили, а немного меньше. Только так и только такие люди могут подойти к дракону и сразить его.

Занимаясь такими наблюдениями среди тревог и бомбежек, частых страхов и постоянного беспокойства, мистер Бантинг внезапно обнаружил, что блицкриг уже достиг своей полной мощи. Весь пар был выпущен, в котле фюрера больше ничего не оставалось. Однако потрясти мир не удалось. Жизнь мистера Бантинга перестроилась, как и жизнь фирмы Брокли, как и жизнь Сити. Не будучи героем, он переносил войну со всей твердостью, доступной пожилому человеку, страдающему одышкой, и со всем спокойствием и презрением к врагу, способному так его недооценивать. Да, затишье в войне было. Оно было в нем самом, в умах и сердцах тех, кто окружал его.

Он проходил по новому, измененному войной миру и не забывал любоваться на распускающиеся листья. Он не умел утешаться мыслью о далекой утопии. Это было хорошо для Эрнеста, а он жил изо дня в день и радовался, глядя, как пробиваются из земли первые зеленые ростки его десятка нарциссов, как распускаются первоцветы, пересаженные из килвортского леса много лет тому назад. По воскресеньям он занимался перепланировкой сада, и живший в соседних кустах реполов, отличимый от всех чужих реполовов, скакал за ним по пятам, в ожидании хлебных крошек.

Однажды миссис Бантинг расстроила его вопросом, который задавала раза четыре в год:

— Как поживает мистер Кордер? — Последовало напряженное молчание, сердце мистера Бантинга перевернулось.

— Джордж, мне кажется, ты стал плохо слышать.

Раздражение помогло ему в эту трудную минуту. Облизав пересохшие губы, он ответил:

— Кордер здоров, Мэри. В общем, как всегда.

Первый раз в жизни он солгал ей. Сколько ударов! Они подстерегали везде, поражали изнутри и извне, предвиденные и непредвиденные. Он встал и вышел в сад, но, завидев Оски, повернулся и ушел в пустую гостиную. Там он стал перед нетопленным камином, закусив верхнюю губу, с посеревшим лицом.