Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны - [176]
Он нашел Кордера на верхней площадке лестницы. Все служащие были в подвале во время налета, так по крайней мере казалось мистеру Бантингу. Он сам был там, когда бросили первую бомбу, и видел, что Кордер сошел вниз вместе с другими. Он даже помахал ему рукой, но Кордер, должно быть, не заметил. В подвале было много корзин, мешков и ящиков, и служащие сидели на них по-двое и по-трое. Когда все кончилось, мистер Бантинг вышел из своего угла и вместе с другими поднялся наверх. Вот тогда-то он и услышал испуганный крик и, бросившись вперед, увидел, что один из служащих наклонился над чем-то похожим на кучу смятого платья. Сначала он не узнал, кто это.
Потом, растолкав других, он стал на колени и нагнулся к своему другу.
Кордер с трудом повернул к нему голову, его губы зашевелились.
— Что он говорит?
— Не знаю, сэр, что-то непонятное, ничего не разберу.
— Бредит, должно быть. Бедный Джо!
Сердце мистера Бантинга разрывалось. — Джо! — шепнул он и, нагнувшись пониже, еще раз тихонько назвал его по имени. Он жаждал хоть какого-нибудь знака, что Кордер его узнал, так как чутье говорило ему, что помочь уже ничем нельзя.
Кордер приподнялся, глядя на мистера Бантинга блестящими, но пустыми глазами. Он хотел что-то сказать и не мог. Потом, словно повернули выключатель, — свет погас, Кордер повалился на бок и затих.
В первую минуту мистер Бантинг не понял.
— Джо, — все повторял он, сжимая своей рукой еще теплую руку Кордера. Он отказывался поверить в эту смерть. Он обвел взглядом стоявших вокруг, словно умоляя о помощи.
— Идемте, мистер Бантинг, тут уже больше ничего нельзя сделать, — сказал мистер Бикертон, и он встал, в полном отчаянии прошел по затихшему магазину в свой закуток и закрыл за собой дверь. Он сел, глядя в пространство потерянным взглядом и не видя ничего.
Через некоторое время он заметил на полу какой-то блестящий предмет. Нагнувшись, он поднял зеленое вечное перо Кордера. Не сразу он понял, как оно очутилось тут.
Теперь он стоял, прислонившись к холодному камину, и все подробности этой сцены проходили перед ним безжалостно отчетливо, как во время бессонницы. Всю свою трудовую жизнь он провел рядом с Джо Кордером. Знал, что сын у него в Австралии, замужняя дочь — в Америке. Он представлял себе дом Кордера, как представляешь себе дом, описанный в романе, знал всю его семейную историю со всеми удачами и неудачами. Но детей Кордера он никогда не видал.
Он вздохнул. Как безвременно и ненужно обрывается жизнь в дни войны, и на какой тонкой ниточке она висит! Кордер поднялся из подвала в закуток, думая, что мистер Бантинг не слышал сирены, как было уже один раз.
Чем можно оплатить этот долг? Ничем, разве только — изо всех сил стараться быть достойным такой жертвы.
Джули просунула голову в дверь. — Что ты тут делаешь, папочка? Ты что-то плохо выглядишь. Животик болит?
— Просто думаю, деточка.
— Потому что если это животик, так тебе придется принимать аррорут по рецепту миссис Бантинг.
— Я здоров, — сказал мистер Бантинг тоном, не допускающим и мысли об арроруте. — Думаю, вот и все.
— Так иди думать, где поуютнее, папочка. Ты видел вечернюю газету? Наши гоняют итальяшек по всей Африке.
— Ага! — одобрительно воскликнул мистер Бантинг. Надо отвлечься от своего личного горя, спрятать его даже от сверхъестественной чуткости жены. Пусть никакое горе не подрывает его решимости, его желания видеть, как врага расколотят и покарают за все его преступления. До сих пор он видел только торжествующие заголовки телеграмм об Африке, а теперь в газете есть полный обзор. Надо посмотреть на карте, потому что мистер Бантинг купил новую карту войны и теперь был намерен следить за победами. Он часто объяснял положение дел на фронте миссис Бантинг, особенно в Абиссинии. Там, по его мнению, и заварилась вся каша, там и следовало нанести первый ответный удар.
— Муссолини не может ни ввести войска, ни вывести, понимаешь? — И он тыкал в карту своим коротким пальцем. — Они окружены со всех сторон — там и австралийцы, и южноафриканцы, и английские войска, и флот. — Он объяснял с увлечением. — А потом в Абиссинии начнется восстание. Пойдут стрелять из-за кустов и скал. Это и есть партизанская тактика. Вот что Муссолини устроил со своими войсками. Загнал их в тупик.
— Боже мой! Что же теперь с ними будет? — ужасалась миссис Бантинг, по старомодным представлениям которой все они были чьи-нибудь сыновья.
— Да то же самое, что будет с немцами в Польше и в некоторых других местах. Посшибают им головы.
— Джордж, что за выражение! — Миссис Бантинг обратилась за поддержкой к Эви, чье влияние на мистера Бантинга не имело границ.
— Посшибают головы, — повторил мистер Бантинг, заметив, что глаза Эви сочувственно блеснули. — Это их научит сидеть у себя дома на кухне. А когда эти чортовы немцы запросят пощады, как ты думаешь, что мы им ответим?
Тут он подался вперед, весь покраснел, шевеля усами. — Мы им ответим: «Погодите, сволочи, мы еще не начали как следует. Мы вас еще проучим!»
— Ура! — крикнула Джули. — Сволочи, «дрекзаки»!
— Боже мой! — вздохнула миссис Бантинг, видя, что отец с дочерью забыли о всяких приличиях.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.