Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны - [177]
— Да, своло...
— Довольно, Джули. — остановил ее отец. Он одобрял патриотизм дочери, но опасался, что значение, некоторых слов, которые она употребляет, гораздо крепче, чем она думает.
— Берт говорит, что теперь на наших танках такая же броня, как на броненосцах. Они могут загнать в Рейн самые мощные немецкие танки. И смять их, как жестянку сардинок.
— Берт? — повторил в недоумении мистер Бантинг. Иногда он бывал удивительно непонятлив.
— Ну да, Берт Ролло, глупый!
— Ах, да, Берт. Не понял, о ком ты говоришь. Неужели он опять в отпуску?
— А я почем знаю.
— Когда Берт получит отпуск, он нас, разумеется, навестит, — сказала миссис Бантинг.
Почему «разумеется»? — подумал мистер Бантинг, но тут же перенес свое внимание на приготовления к ужину. Из кухни доносился аппетитный запах и заманчивое шипение. Рыбные котлеты или оладьи, а не то любимые Джули пирожки из тертых орехов, — это и правда вкусно. Во всяком случае, не аррорут. Нечего сказать, до чего дошло, если человеку нельзя принять содовую таблетку без того, чтоб его не уложили в постель и не начали пичкать аррорутом. Собственно говоря, аррорут ему всегда был вреден. А всего полезнее, конечно, хороший глоток виски. И совершенно незачем угощать им здоровых молодых людей, когда оно стоит шестнадцать шиллингов бутылка.
— Неужели эти мерзавцы и нынче ночью прилетят? — спросил он, приготовляясь ко сну. Он подошел к двери взглянуть, какова погода. Ни одной звезды в небе, воздух неподвижен, и по земле, оседая каплями влаги на каждом листке, стелется густой туман, такой густой, что не видно ни сарая, ни гаража.
Мистер Бантинг вздохнул свободно. — Слава богу, сегодня выспимся как следует. Бомбардировщики в такой туман сюда не сунутся. И для сельдерея это полезно.
Перед завтраком, снимая маскировочные шторы, мистер Бантинг увидел миндальное дерево в подвенечном уборе, блистающее на солнце. Неожиданное зрелище взволновало его сердце, как музыка. Словно тысячи розовых бабочек сидели на безлистных ветвях, тихонько трепеща крылышками.
Он остановил миссис Бантинг, проходившую по комнате, и подвел ее к окну.
— Погляди, Мэри! Миндальное дерево зацвело!
— Какая прелесть, правда?
— Да, — сказал он мягко, чувствуя, что в сердце к нему закралась надежда и согрела его. Цветение миндаля всегда означало перелом года, оно было вестником весны. Последние месяцы он не мог отделаться от мысли, слишком неразумной, чтобы говорить о ней с кем-нибудь, что в этом году цветение миндаля будет значить особенно много. Часто в тусклые зимние дни, когда все кругом было сковано холодом, пусто и голо, он думал: «К тому времени, как зацветет миндаль, и в войне наступит перелом...»
И вот деревцо стояло в полном цвету, словно только что зажженный светоч надежды. И кто может сказать, кто знает, какие события назревают сейчас, подготовляя богатую жатву, — осуществление лучших надежд человечества!
Он вспомнил, как в прошлом году стоял здесь, глядя на цветущий июньский сад, в те дни, когда обезумевшая Франция покорилась врагу и Англия осталась одна, когда ее армия погибла на дюнкеркском побережьи и для защиты родины нехватало оружия. Тяжело было в тот день на сердце мистера Бантинга; казалось невозможным, что почти через год он будет стоять здесь, полный новой надежды, сильный знанием, что из-за океана к нему идет помощь, такая, какой ни одна страна еще не оказывала другой. Да, многое преодолело человеческое мужество, мужество безыменных и бесчисленных воинов Англии. Если упорно итти вперед, непременно, рано или поздно, будет перелом.
Сегодня утром, когда он брился, ему все вспоминались слова: «Претерпевший до конца».
— Откуда это, Мэри?
Миссис Бантинг наморщила лоб.
— «Претерпевший до конца спасается», — сказала Эви. — Это из библии.
— Да, да, — вздохнул он. Жизнь показала ему многие его недостатки, а война — все остальные. Он не герой, не обладает блестящими способностями, но одно он умеет — терпеть. Он может вытерпеть все до конца. В этом он силен, и так случилось, что теперь это почти единственная его обязанность.
Он хотел было разобрать вещи на чердаке, на тот случай, если бомба пробьет черепицу, но Джули уже сделала это за него. Набралась целая куча хлама, которую надо было отнести в гараж и рассортировать, и этим он занялся в свободные несколько минут перед уходом из дому. Среди множества других вещей он нашел британский флаг. Мистер Бантинг понятия не имел, откуда взялся флаг, он был не охотник до вывешивания флагов, это его стесняло. Но, развернув флаг, он нашел бумажку, на которой было написано мальчишеским почерком: «Флаг Криса Бантинга для коронации». Крис вывесил его из окна своей комнаты в день коронации, мистер Бантинг помнил, как он развевался.
Хотя флаг полинял и обтрепался, в нем было что-то родное и горделивое. С ним были связаны тысячи воспоминаний, он видел его то развевающимся на ветру, то повисшим без движения. Благородный символ. В последний раз он видел его прикрывающим тело сына.
Он взял полотнище в руки. «Бантинг»! Так ведь называется эта материя — самая простая, дешевая, обыкновенная ткань. А ведь из этой самой ткани делаются победные знамена.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.