Мистер Аркуларис - [3]

Официант услышал и тут же пристал с назойливыми извинениями, что в первый день всё получается шиворот–навыворот. Девушка посмотрела на него и спросила:

— Как вы думаете, наше путешествие будет удачным?

Он передал пастору горячие булочки и снял с них салфетки извиняющимся пальцем.

— Мадам, не хотелось бы мне быть пророком Иеремией, только… — начал официант.

— Не стесняйтесь, — подбодрил пастор, — думаю, среди нас Иеремии нет.

— Что вы хотите сказать? — спросила девушка.

Аркуларис ел суп с удовольствием: суп был наваристый и горячий.

— Наверно, мне не следовало говорить об этом, но на судно погрузили гроб с покойником для доставки в Ирландию, и я не помню случая, чтобы погода смилостивилась, если на судне везут покойника.

— Ну, вы просто суеверны! Глупости какие!

— Это очень древний предрассудок, — вмешался Аркуларис. — Слышал о таком много раз. Как знать, может и правда. Мы можем потерпеть кораблекрушение. А не всё ли равно, в конце концов? — сказал он чрезвычайно мягко.

— Ну что ж, тогда мы все пойдем ко дну, — холодно согласился пастор.

И всё же от замечания официанта Аркулариса прошибла дрожь. Покойник в трюме — в гробу? Может быть, молва справедлива, и им уготована беда. Бывают туманы. Встречаются айсберги. Он вспомнил обо всех кораблекрушениях, о которых когда‑то читал. Катастрофа с «Титаником», о которой он прочел в теплой газетной Гарвардского клуба: даже там несчастье представало убийственно осязаемым. Оркестр играл на кормовой палубе тонущего судна: «К тебе я всё ближе, Господь!» Это было одно из самых мрачных воспоминаний. А случай с «Императрицей Ирландии», когда несколько несчастных оказались в курительной комнате, как в ловушке, и только дверь отделяла их от жизни, но эту дверь запер на ночь палубный стюард, а его нигде не могли найти! Аркуларис вздрогнул от сквозняка и обратился к пастору:

— Как возникают эти странные самообманы? — спросил он.

Пастор смерил его испытующим, оценивающим взглядом с подбородка до лба и со лба до подбородка, и Аркуларису стало неловко: он поправил галстук.

— Лишь от страха, — ответил пастор. — Ниоткуда, кроме как от страха.

— Так странно, — заметила девушка.

Аркуларис опять взглянул на нее — она опустила лицо — и он снова попытался вспомнить, кого же она ему напоминала. Не только ту веснушчатую девчушку из больницы: обе напоминали ему о ком‑то другом. О ком‑то возникшем в его жизни давным–давно: красивой, милой, отстраненной.

Он не мог думать. Обед подходил к концу. Все встали. Судовой оркестр заиграл немощный фокстрот, и Аркуларис, снова оставшись один, пошел в буфет пропустить стаканчик виски. В помещении было душно, а шум двигателей не только слышен, но и осязаем. Гудение и биение угнетали его, а ритм двигателей казался ритмом его собственной боли, и через какое‑то время он побрел прочь медленными шажками, в минуты слабости и головокружения касаясь стен, к своей покинутой белой каютке. Иллюминатор — слава Богу! — на ночь закрыли, впрочем, и без того было прохладно. На вентиляторе трепетали белые и голубые ленты, графин и бокалы на столике позвякивали и постукивали в такт легкой качке судна на длинных медленных волнах. Всё было каким‑то особенным, казалось чем‑то давно пережитым. Что же это было? Где это было? Он развязал галстук, посмотрел на свое лицо в зеркале и размышлял над этим, время от времени трогая рукой бок, чтобы смягчить боль. Это было не в Портсмуте, в детстве, и не в Салеме, и не в розовом саду тети Джулии, и не в школьном классе в Кембридже. Оно было чем‑то очень странным, очень личным, очень ценным. Камешки, карточки в воскресной школе, которые он любил, когда был маленьким… Он заснул.

Чувство времени уже безнадежно смешалось. Один час походил на другой, и море всегда оставалось одним и тем же, утро было неотличимым от полудня, а был ли тот день вторником или средой? Мистер Аркуларис сидел в курительной, в своем любимом уголке, наблюдая, как пастор учит мисс Дин играть в шахматы. Он видел, как пассажиры ходят взад и вперед снаружи, совершая свои безостановочные прогулки вокруг палубы. Вот прошел красный жакет, за ним черная шляпа с белым пером, потом пурпурный шарф, коричневое твидовое пальто, болгарские усы, монокль, шотландская шапочка с развевающимися лентами, и вот через мгновенье опять мелькает в окне красный жакет в своем оригинальном ритме, а за ним — опять черная шляпа и пурпурный шарф. Как занятно наблюдать за неизменностью этих маленьких орбит — возможно, они столь же предначертаны и исполнены смысла, как орбиты планет, и столь же важны для Бога и Абсолюта. В их постоянстве была особая тирания, и от слишком упорного размышления об этом возникала неловкость. Он закрыл на минуту глаза, чтобы не видеть в сороковой раз болгарских усов и преследующего их монокля. Пастор объяснял, как ходит конь: две клетки вперед и одна — в сторону. Восемь возможных ходов, всегда на поле противоположного цвета тому, на котором стоит фигура. Два вперед — один в сторону: мисс Дин несколько раз повторила эти слова в задумчивом усердии. И здесь была та же ужасающая неизменная кривая бесконечности, последняя кривая логики, которая должна, в конце концов, стать последним знаком на краю отсутствия всего. После этого, потом. Великий белый всесжигающий свет. Яркая вспышка смерти… Почему лишь в море эти абстракции столь неотвязны, столь назойливы? Само понятие орбиты приобрело каким‑то образом необычную оголенность, и чтобы избавиться от неловкого чувства и забыть немного о боли, назойливо возникавшей в боку всякий раз, когда он садился, он медленно и осторожно пошел в читальню, стал рыться там в куче старых журналов и туристических каталогов. Яркие цвета развлекли его: фотографии дальних островов и гор, дикари в сампанах или в саронгах, или в том и другом: всё это было так далеко и восхитительно, как во сне или в горячке. Он обнаружил, что нет сил читать, и он не в состоянии сосредоточиться. Сны? Да, журналы напомнили о них, об этом довольно тревожном занятии: блуждать во сне!