Миссотельский романс - [4]

Она отвлеклась какой-то пустяшной работой, а когда снова повернулась к нему, увидела, что он сидит, прижимая к повязке обе руки.

— Жжет…

— Нет, не трогайте, не надо!

Он отозвался тихо, будто удивляясь ее запальчивости и тревоге:

— Я не сорву, что вы. Позовите Бертальда. Повязка ослабла.

В Лив точно лопнула струна.

Бертальд пришел с сувоем полотна и какой-то мазью в ониксовой чаше. Взялся за старую повязку. Лив следила за его пальцами и вдруг с криком отпрянула, боясь увидеть под сдвинутым полотном черные от запекшейся крови глазницы. Слишком ярок был для нее тот случайно подслушанный разговор, где настойчиво звучало: «таргонское дело», «ожог», и слишком легко было домыслить остальное.

После ее крика руки Рибейры стиснулись на подлокотниках, а Бертальд обернул к ней перекошенное гневом лицо:

— Заберите свечи и выйдите вон. Истеричка.

Он говорил на серрадском диалекте, Рибейра не понял ни слова, но Лив поняла, и слова хлестнули, как пощечина. Она взяла шандал и шатающейся походкой вышла из покоя, оставляя тех двоих в темноте.

Рибейра встретил ее, как будто ничего не случилось, и они принялись за дела. Кажется, все бумаги были разобраны, когда куранты на замковой башне, проскрипев, пробили полночь, и за ними с короткими промежутками стали отзываться часы в покоях: раскатившись стеклянным звоном, напевая менуэты, тяжело и глухо отпуская певучие удары. Закружились фарфоровые танцовщицы, медные поселянки склонились за медными цветами, ударил молотом бронзовый черт.

Ливия устало вздохнула, присыпая песком исписанный лист, придвинула новый.

— Губ мадонны горек сок вишневый, — мерно продиктовал Рибейра.

Ливия тряхнула головой, думая, что, может, она не так поняла, либо заснула невзначай, и эта строчка привиделась ей во сне. Она переспросила.

— Я неверно произнес?

— Нет. Я должна это писать?

— Да, пожалуйста.

Ливия склонилась над листом, пытаясь сдержать непонятную дрожь, перо, разбрызгивая капельки чернил, царапало бумагу.

— Губ мадонны горек сок вишневый,

У тебя намокшие ресницы,

Я держу твое лицо в ладонях

Маленькую трепетную птицу.

На рассвете простучат подковы,

Закричат испуганные чайки.

Но — среди молитв и пустословья

Вам, незрящий, посвящу молчанье…

Ливию трясло. Она желала только одного: чтобы он не догадался об этом. а он растапливал над свечой длинный кусок застывшего воска, его голос был ровен и тих.

…Все стою коленопреклоненный,

Свечи безнадежно оплывают.

Я держу твое лицо в ладонях,

Слезы мне ладони обжигают.

Он замолчал. Треск свечей показался оглушительным. Наконец Ливия осмелилась отозваться:

— Это все?

— Да.

— Я должна это передать?

— Да.

— Но кому? Здесь нет имени!

— Пишите: Ливии Харт. И кончим на этом.

У Рибейры был небольшой жар, и Бертальд запретил ему выходить и работать. Он сидел в своем кресле, томясь ничегонеделанием, и Ливия напрасно старалась его развеселить. Появление Бертальда избавило ее от страданий. Она ушла в оранжерею. Садовник, возящийся на грядке, обрадовано разогнулся, отряхая с рук влажную землю. Он любил Ливию за молчаливость и серьезность, а Ливия любила цветы.

— Молодая госпожа! Давно вы не были у старого Карла!

— Я была занята.

— А как молодая госпожа похорошела!

Ливия покраснела и опустила глаза, избегая теплого взгляда его вылинявших седых глаз. Взялась поправлять кружевную фрезу и шитый серебряными нитями пояс. Не так уж неправ был этот старый садовник. Она словно сделалась стройнее и выше ростом, пеги на лице скрыл румянец, движения стали женственней и мягче, и она почти все время улыбалась.

— Конечно, госпоже нужны красивые цветы?

Садовник согнулся над грядками, выбирая, защелкал садовыми ножницами. Отряхнув росу с венчиков, подал ей букет.

— Не исколите пальчиков, молодая госпожа, — пожелал ласково.

Ливия, сгорая от стыда, выбежала из оранжереи.

Она положила на колени Рибейре влажный благоуханный букет, он ворошил, разбирая и угадывая на ощупь, пушистые левкои, лилии с королевскими венцами, кисло пахнущую лиловую фрезию, терпкие синие ирисы, чайные розы: бледно-желтые, алые, и огромные «глориа деи»… Потом вдруг странное выражение мелькнуло по его лицу, он уронил цветы.

Извинившись перед Ливией за свою неловкость, он попросил открыть окно. Она повиновалась. После укутала ему пледом ноги и поднесла лекарство. Рибейра глотнул и сморщился от горечи. Покачал в руке бокал с мутноватой жидкостью.

— Я должен это пить?

— Должны, — с мягкой настойчивостью отозвалась Лив. — А потом Лусия принесет горячее молоко.

— Ну уж нет! — решительно воскликнул он. — Молока я пить не буду. Терпеть его не могу!

— Я же говорила! — не выдержав, выскочила из угла затаившаяся там Микела. — Говорила, говорила, что это молоко терпеть невозможно!

И тогда Ливия впервые увидела, как Рибейра смеется: по-детски звонко и заразительно, скаля ослепительные зубы.

Она нахмурилась, выдворила Микелу и ближайшие два часа отвечала на все вопросы короткими «да» и «нет».

Море дышало. Волны с ритмичным грохотом обрушивались на берег. Катились одна за другой, слегка облизываясь пенными языками, достигали невидимой границы, вспухали, показав грязное подбрюшье, на мгновение застывали и валились стеной пены, а потом уже, лишенные мощи, плоскими мелкими лентами безладно накатывались на песок и не успевали откатиться, настигаемые новой волной. Там, куда доставали досужие волны, лежали гривы мохнатых водорослей, редкие гальки и осколки раковин и, ничуть не боясь прибоя, бродили грязно-белые, толстые чайки, искали что-то в песке.