Миссия Балашева и Лев Толстой - [7]

Даву уже жил войной и видел в миссии Балашева только неуверенность русских в своем военном положении и их желание обмануть[17], искусственно (по военной логике) задержать движение французов. Именно так видели это дело в наполеоновской ставке. Сам Наполеон так хотел рассматривать прибытие Балашева и, узнав о нем, дал прямое указание Даву задержать русского парламентера: Балашев был задержан в квартире маршала на несколько дней (даже когда Даву отбыл вперед вместе со своими наступающими войсками) и был переправлен в Вильно 18 июня, то есть через два дня после вступления туда французов.

Мы подошли к центральному моменту миссии Балашева — к его встрече с Наполеоном. С 18 на 19 июня Балашев ночевал на квартире маршала Бертье (начальник штаба Великой армии), остался доволен приемом, хотя самого маршала не видел. 19 июня у Балашева с Наполеоном состоялось два разговора. Первый — в кабинете, второй — за обедом. Содержание этих разговоров хорошо известно, часто приводится в историографии и цитируется по историческим сочинениям в романе. При всем скепсисе к записке Балашева специалистами обычно признается, что «можно все-таки принять на веру почти все, что Балашев приписывает в этой беседе самому Наполеону, потому что это вполне согласуется с аналогичными, вполне достоверными высказываниями Наполеона в другое время и в беседах с другими лицами»[18]. Действительно, речи Наполеона очень ярко иллюстрируют то настроение, с которым император французов начал войну с Россией.

Толстой, работая над эпизодом, решал две задачи. Первая была аналогична той, которую он решал в эпизодах с Мюратом и Даву: романная конкретизация заданной источниками структуры, призванная подать и проанализировать ключевой образ сцены (будь то Мюрат, Даву, Наполеон) и связанную с ним смысловую систему. Толстой работал, последовательно остраняя «королевское», «деловое», и теперь предстояло остранить «великое» (императорское).

Второй задачей было объяснить ситуацию Балашева. В связи с миссией Балашева хорошо известны (пожалуй, больше, чем сама миссия) два анекдота из разговоров Наполеона с Балашевым: про Карла XII, который «шел через Полтаву», и про набожность в России и в Испании. За этими анекдотами обычно забывается (например, у того же Тарле), что Балашев не выполнил важнейшего пункта своей миссии: он не произнес во всей принципиальной точности тех слов, которые просил передать его государь («докуда хоть один вооруженный француз будет в России…»). Совершенно очевидно, что, в сущности, это единственное, что должен был сделать Балашев, потому что все остальное было сказано в письме. Необходимо было перекодировать политическую фразу письма («пусть французы уйдут за Неман») в ключевой принцип той священной войны, которую будет вести Александр. Этого Балашев сделать не смог, и Толстой дает свой анализ случившегося.

Толстовская мысль в этом эпизоде вновь затевает ту игру, действие которой разворачивается по линиям «сознание» и «становление». Под становлением здесь понимается тот круг, в который Толстой вовлекает своих героев, «не считаясь» с их собственной волей, выбрасывая их из «портрета» в «динамичный пейзаж» со всеми условностями быта и обстановки. Эта толстовская игра каждый раз конструирует тот мотивационный контекст действия персонажей, который делает возможным авторскую историческую, художественную или философскую интерпретацию; это преконцептуальный фон, на который накладывается вся остальная структура сцепления кодов повествования.

Вся сцена подается как разворачивание логики «императорского» (в наполеоновском модусе). От социальной и бытовой топики — к физической личности Бонапарта. Первое же предложение анонсирует эту ситуацию подавления сознания «императорским»: «Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора Наполеона поразили его».

«Императорское» разворачивается как ритуальность. Ритм этой ритуальности соткан из таких элементов, как окружение (из «генералов, камергеров и польских магнатов»), лакейские хлопоты, «туалет для верховой езды» и пр. Все это нагромождение — как бы необходимая обертка императора. То, что для Александра — природного императора — было бы «неизбежным злом», для солдатского императора Наполеона становится навязчивым, неуместным ритуалом «делания великого». Содержание же этой «великой» обертки дается намеренно непридворным, натуралистическим языком: круглый живот Наполеона, его «жирные ляжки коротких ног», «белая пухлая шея» и пр.

«Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди».

Такой портрет императора суггестивно отсылает к образу закормленного поросенка, которого людям захотелось почему-то обхаживать с царственными почестями и называть великим. «Поросячесть»[19] императора в эпизоде подчеркнута маниакальным эгоцентризмом.

Толстой очерчивает ритуальное пространство остраненной имперскости, где все смыслы замыкаются на сорокалетнего увальня, где все проникнуто «магией» его великости (вплоть до такого незатейливого физиологического явления, как нервическое «дрожание левой икры»