Миссис де Уинтер - [25]

Единственной реальностью были белый венок, лежавший на траве рядом с могилой, и черная буква на карточке - изящная, убийственная. Венок и буква плясали перед глазами, они преследовали меня, дышали и что-то шептали за моими плечами, и этому не было видно конца.

Кло? Я задавала себе этот вопрос всякий раз, когда оказывалась здесь. Кто это сделал? Каким образом? Почему? Зачем? Кто хотел нас напугать? Кто нас ненавидит? Когда они приехали? Были ли они там, когда я обнаружила венок? Однако, как ни странно, я была твердо уверена, что они не могли быть там в то время. Когда я пересекла церковный двор и стояла у могилы Беатрис, когда я наклонилась, чтобы рассмотреть цветы и сразу же увидела белый венок, я была совершенно одна, в противном случае я бы это заметила. В тот момент там больше никого не было, никто не наблюдал за мной из сумрака кустов, и растревожил меня только венок - и ничего более.

Я была напугана, но еще в большей степени озадачена. Я хотела понять, я не понимала, а хуже всего то, что я должна была носить все в себе, не имея права выдать себя выражением лица или голосом, должна была скрывать даже малейшие признаки своей тревоги от Максима.

Эти мысли всецело захватили меня, и даже когда я в течение всего вечера и следующего дня делала вид, что со мной все в порядке, они преследовали меня, словно навязчивая мелодия, и в конце концов я просто привыкла к ним, приняла их как данность, и это в какой-то степени меня успокоило.

"Тебе придется самой развлекать себя половину дня, но ведь тебе этого хочется, правда же?"

Я слышала голос Максима, произносящий эти слова, когда расчесывала волосы за туалетным столиком. Я не подозревала, что возвращение на родину так изменит его, что Максим, к которому я привыкла, терпеливый, спокойный, мягкий Максим, с которым я прожила столько лет за границей, так легко уступит место прежнему Максиму, каким я знала его с самого начала. Тем не менее с каждым часом пребывания в Англии он понемногу менялся, это было похоже на то, как от ветра раздуваются шторы, постепенно открывая то, что за ними было скрыто, но отнюдь не уничтожено.

"Тебе придется самой развлекать себя половину дня".

Случись это год, даже всего месяц тому назад, если бы ему по какой-либо причине пришлось заняться делами, он постарался бы уклониться от них, его бы наверняка огорчило, что надо ими заниматься, и, не сомневаюсь, он настоял бы на том, чтобы я была с ним, слушала, читала рядом газету, ибо не мог обходиться без меня. Я не могла вообразить, что он может до такой степени измениться, что его прежняя непринужденная, гордая независимость проявится вновь, что у него возродится желание и воля делать все самостоятельно и что хотя бы на момент он захочет, чтобы я оказалась в стороне. Это было таким же потрясением для меня, какое можно пережить, наблюдая за тем, как беспомощный, всецело зависящий от тебя инвалид начинает поправляться, набирает силу духа, встает на ноги и делает самостоятельные шаги, нетерпеливо отталкивая любящие, оберегающие, заботливые руки.

Затрудняюсь выразить, что именно я ощущала, но меня это не обижало. Я не восприняла его произнесенные столь бодрым тоном слова как желание оттолкнуть меня. Пожалуй, я даже испытала облегчение. И кроме того, перемены не были всеобъемлющими, во многом все оставалось таким, как прежде. Мы очень тихо провели день в доме, поскольку, если не считать нескольких коротких прогулок по саду, он из дома не выходил. День удался сырой и ветреный, небо обложили серые облака, и к дому подступил такой туман, что нам не были видны даже лошади на пастбище.

Мы читали у камина, играли в безик и пикет, разгадывали кроссворд в газете, на коврике между нами дремали собаки, за завтраком и обедом с нами сидел Джайлс, который преимущественно хранил молчание и был погружен в себя - глаза у него были красные, под глазами мешки. Он выглядел растрепанным, всклокоченным, надломленным и ко всему безучастным, и я не знала, что делать или что сказать; я старалась лишь быть доброй, наливала ему чай и несколько раз улыбнулась ему, когда поймала его взгляд. По-моему, он был по-детски благодарен мне, однако затем возвращался в кабинет, где пребывал в одиночестве.

Не было даже Роджера, чтобы разрядить атмосферу, - он уехал повидать друзей, и я была избавлена от тяжелой , необходимости смотреть на него и испытывать чувство вины.

Кажется, время замедлило ход в тот день. Мы не были своими в этом доме, он был нам в какой-то степени знаком и в то же время казался чужим и унылым. Мы чувствовали себя менее уютно, чем в ином отеле. Максим говорил очень мало и большую часть дня выглядел рассеянным, погруженным в свои мысли, хотя и был рад, когда я пыталась развлечь его во время чая или предложила сыграть еще раз в пикет. Впрочем, порой я думаю, что он просто шел мне навстречу, желая осчастливить меня. Я чувствовала, что возвращаюсь к своей прежней роли - роли подчиненного, роли ребенка.

День тянулся медленно. Дождь стучал в окно, туман не рассеивался. Очень рано стемнело.

"Тебе придется самой развлекать себя половину дня, но ведь тебе этого хочется, правда же?"