Мисс Кэрью - [20]

— Ваша жена больна? — спросил я, останавливаясь и оглядываясь назад.

Его глаза впервые встретились с моими, и по его телу пробежала дрожь.

— Да, — сказал он с усилием. — Она больна.

Я собирался спросить, что ее беспокоило, но что-то в его лице заставило вопрос замереть на моих губах. Я до сих пор не знаю, что именно это было. Я не мог определить это тогда; я не могу определить это сейчас; но я надеюсь, что никогда больше не увижу этого ни в чьем лице.

Я последовал за ним к подножию лестницы в дальнем конце молочной.

— Там, наверху, — сказал он, вложил фонарь мне в руку и тяжело зашагал обратно в темноту.

Я поднялся наверх и оказался в длинном низком амбаре, заваленном мешками с зерном, сеном, луком, каменной солью, сырами и сельскохозяйственными орудиями. В одном углу лежали необычные предметы роскоши — матрас, ковер и трехногий табурет. Моей первой заботой было провести систематический осмотр чердака и всего, что в нем находилось; моей следующей заботой было открыть маленькое незастекленное окно с раздвижными ставнями прямо напротив моей кровати. Ночь была ясной, и в комнату вливался поток свежего воздуха и лунного света. Подавленный странным неопределенным чувством тревоги, я погасил фонарь и стоял, глядя на величественные вершины и ледники. Их одиночество казалось мне мрачным более чем обычно; их молчание — более чем обычно глубоким. Я не мог не связать их, каким-то смутным образом, с тайной в доме. Я озадачивал себя всевозможными дикими предположениями о том, какова может быть природа этой тайны. Лицо женщины преследовало меня, как дурной сон. Снова и снова я переходил от окна к лестнице, а от лестницы обратно к окну, тщетно прислушиваясь к звукам в комнатах внизу. Так прошло много времени, пока, наконец, подавленный дневной усталостью, я не растянулся на матрасе, использовав свой рюкзак вместо подушки и крепко заснул.

Не знаю, ни как долго длился мой сон, ни то, по какой причине я проснулся. Я знаю только, что мой сон был глубоким и без сновидений; и что я очнулся от него внезапно, необъяснимо, дрожа каждой клеточкой своего тела и охваченный непреодолимым чувством опасности.

Опасность! Опасность — какого рода? От кого? Откуда? Я огляделся — я был один, луна светила так же безмятежно, как когда я засыпал. Я прислушался — все было тихо. Я встал, прошелся туда-сюда, рассуждая сам с собой, но все напрасно. Я не мог унять биение своего сердца. Я не мог справиться с ужасом, который угнетал мой мозг. Я чувствовал, что не осмеливаюсь снова лечь; что я должен как-то выбраться из дома, и немедленно; что остаться — это смерть; что инстинкту, который мной управлял, нужно было подчиниться во что бы то ни стало.

Я не мог этого вынести. Решив сбежать или, во всяком случае, дорого продать свою жизнь, я надел рюкзак, вооружился альпенштоком с железным наконечником, взял в зубы большой складной нож и начал осторожно и бесшумно спускаться по лестнице. Когда я был примерно на полпути вниз, альпеншток, который я старательно держал подальше от лестницы, наткнулся на какой-то молочный сосуд и тот с грохотом разбился. Осторожность после этого была бесполезна. Я рванулся вперед, одним прыжком добрался до внешней комнаты и, к своему изумлению, обнаружил, что она пуста, — с широко распахнутой дверью и струящимся лунным светом. Я заподозрил ловушку, и моим первым побуждением было замереть, прислонившись спиной к стене, приготовившись к отчаянной обороне. Все было тихо. Я слышал только тиканье часов и тяжелое биение собственного сердца. Тюфяк был пуст. Хлеб и молоко все еще стояли на столе там, где я их оставил. Табурет пастуха стоял на том же месте у заброшенного очага. Но он и его жена ушли — ушли глубокой ночью — оставив меня, незнакомца, одного в их доме!

Пока я все еще колебался, идти мне или остаться, и пока я все еще удивлялся странности своего положения, я услышал, — или мне показалось, что я услышал, — что-то, что могло быть ветром, если бы было какое-то движение воздуха; что-то напоминавшее плач человеческого существа. Я затаил дыхание — услышал его снова — последовал на звук, когда он затих… Мне не пришлось идти далеко. Полоска света, мерцающая под дверью в задней части шале, и крик, горький и более пронзительный, чем я слышал когда-либо, привели меня прямо к этому месту.

Я заглянул внутрь, — отшатнулся, у меня закружилась голова от ужаса, — застыл, как зачарованный, и так стоял несколько мгновений, не в силах пошевелиться, подумать, сделать что-нибудь, кроме как беспомощно смотреть на открывшуюся передо мной сцену. По сей день я не могу вспомнить об этом, не испытывая того же самого тошнотворного ощущения.

Внутри хижины, при свете соснового факела, воткнутого в железный подсвечник у стены, я увидел пастуха, стоящего на коленях у тела своей жены; скорбящего о ней, подобно Отелло; целующего ее белые губы, вытирающего пятна крови с ее желтых волос, издающего нечленораздельные крики страстного раскаяния и призывающего все проклятия Небес на свою голову и голову какого-то другого человека, который навлек на него это преступление! Теперь я все понял — всю тайну, весь ужас, все отчаяние. Она согрешила против него, и он убил ее. Она была мертва. Тот самый нож, со свежим отвратительным свидетельством на лезвии, лежал возле двери.