Ущелье оказалось короче, чем я ожидал, и вместо того, чтобы сразу же спуститься вниз, открылось на второе плато, по которому хорошо заметная тропа резко уходила влево. Следуя по этой тропинке, я спустя нескольких минут подошел к склону, у подножия которого, в котловине, почти окруженной гигантскими известняковыми скалами, лежало небольшое темное озеро, несколько полей и шале. Розовые оттенки к этому времени пришли и ушли, а снег приобрел тот призрачно-серый оттенок, который предшествует темноте. Прежде чем я смог спуститься по склону, обогнуть озеро и взобраться на небольшое возвышение, на котором стоял дом, укрытый скалами, уже наступила ночь, и на небе появились звезды.
Я подошел к двери и постучал; никто не ответил. Я открыл дверь; все было темно. Я остановился — затаил дыхание — прислушался — мне показалось, что я различаю тихий звук, словно кто-то дышит. Я постучал еще раз. За моим вторым стуком последовал шум, как если бы кто-то отодвигал стул, и мужской голос хрипло произнес:
— Кто там?
— Путешественник, — ответил я, — ищущий приюта на ночь.
Раздались тяжелые шаги, вспышка света пронзила темноту, и я увидел лицо мужчины, склонившегося над фонарем.
— Входи, путник, — сказал он, едва взглянув на меня, и вернулся на свой табурет у пустого очага.
Я вошел. Шале было в лучшем состоянии, чем те, которые обычно встречаются на такой большой высоте, и состояло из молочной и собственно дома, с мансардой над головой. Стол и три или четыре деревянных табурета занимали центр комнаты. Стропила были увешаны пучками сушеных трав и длинными связками индийской кукурузы. В углу тикали часы; что-то вроде грубого тюфяка на козлах стояло в нише рядом с камином; через решетку в дальнем конце я слышал, как коровы переступают с ноги на ногу в пристройке за домом.
Несколько озадаченный тем, как меня приняли, я снял рюкзак и коробку с образцами, сел на ближайший табурет и спросил, можно ли мне поужинать?
Мой хозяин поднял глаза с видом человека, поглощенного другими делами. Я повторил вопрос.
— Да, — сказал он устало, — ты можешь поесть, путник.
С этими словами он перешел на другую сторону очага, склонился над темным предметом, которого я до сих пор не заметил, присел в углу и пробормотал пару слов на непонятном диалекте. Послышался стон, кто-то начал медленно подниматься с пола, и я увидел бледное растерянное женское лицо. Пастух указал на стол, вернулся на свой табурет и застыл в прежней позе. Женщина, беспомощно помедлив, словно пытаясь что-то вспомнить, вышла в молочную, вернулась с коричневым хлебом и кувшином молока и поставила их передо мной на стол.
Пока я жив, мне никогда не забыть выражение лица этой женщины. Она была молода и очень хороша собой, но ее красота, казалось, превратилась в камень. На каждой черточке ее лица лежала печать невыразимого ужаса. Каждый жест был механическим. В морщинах, прорезавших ее лоб, была изможденность, более ужасная, чем изможденность возраста. В том, как сжались ее губы, была такая мука, какой невозможно было передать словами. Хотя она прислуживала мне, я не думаю, что она видела меня. В ее глазах не было узнавания, не было явного осознания какого-либо предмета или обстоятельства, внешнего по отношению к тайне ее собственного отчаяния. Все это я заметил в те несколько коротких мгновений, когда она принесла мне ужин. Сделав это, она униженно отползла в тот же темный угол и снова опустилась на землю, превратившись в скомканную кучу одежды.
Что касается ее мужа, то в его странной неподвижности было что-то неестественное. Он сидел, наклонившись вперед, положив подбородок на ладони, его глаза пристально смотрели на почерневший очаг, и ничего в нем не показывало, что он жив и дышит. Я не мог определить его возраст, рассмотреть его черты. Он выглядел достаточно старым, чтобы ему было пятьдесят, и достаточно молодым, чтобы ему было сорок; он относился к замечательному типу сильного горца с тем серьезным выражением лица, которое свойственно валайсанскому крестьянину. Я не мог есть. Мой аппетит пропал. Я сидел, как зачарованный, в присутствии этой странной пары, наблюдая за обоими и, по-видимому, настолько забытый ими, словно никогда не переступал их порога. Мы оставались в таком положении, при тусклом свете фонаря и монотонном тиканье часов, минут сорок или больше: в глубоком молчании. Иногда женщина шевелилась, словно от боли; иногда коровы ударялись рогами о ясли в пристройке. Один пастух сидел неподвижно, словно отлитый из бронзы. Наконец часы пробили девять. К этому времени я так разнервничался, что почти боялся услышать свой собственный голос. Тем не менее, я шумно отодвинул свою тарелку в сторону и сказал со всей непринужденностью, на какую был способен:
— У вас найдется какое-нибудь место, где я мог бы переночевать?
Он неловко переменил позу и, не оглядываясь, ответил в той же манере, что и раньше:
— Да, ты можешь здесь переночевать, путник.
— Где? На чердаке?
Он утвердительно кивнул, взял со стола фонарь и повернулся к молочной. Когда мы проходили мимо, свет на мгновение упал на скорчившуюся фигуру в углу.
