Вращаясь в кругу своих сверстников, ребёнок не раз после этого увидит, как кто-нибудь из них, не удержав равновесия, падает. Это явление будет становиться до какой-то степени привычным, знакомым для него, и ему уже не нужно будет так мучительно расшифровывать его, как в первый раз. Однако таким же привычным (как бы условно-рефлекторным) в этих случаях будет становиться и ощущение радости, проявляющейся в смехе. Ребёнок будет смеяться не только, когда кто-нибудь упадёт, но и когда просто споткнётся, то есть чуть не упадёт, или вообще проявит какую-нибудь физическую неловкость. Необходимо учесть, что подобным образом ведут себя и его сверстники, и дети постарше, а иногда — что греха таить! — даже взрослые. Привычка смеяться в таких случаях укореняется в силу инстинкта подражания, который особенно сильно проявляется в детские годы.
Ребёнок привыкает смеяться над упавшими людьми, вернее говоря, испытывать радость при виде упавшего человека. В этом смехе нет элемента издевательства или злорадства. В те годы ребёнку ещё далеко до таких сложных чувств. Он ещё не знает, что и другому может быть больно, когда он упадёт, а поскольку так, то не может ни сочувствовать чужому горю, ни злорадствовать, то есть испытывать наслаждение от сознания, что кому-то больно. Эта радость не осложнена сочувствием и не омрачена никакими печальными ассоциациями, которые могут возникнуть у взрослого человека. Со временем ребёнок не раз услышит от старших, что смеяться над упавшими людьми нехорошо, некрасиво, невежливо, стыдно; не раз услышит, что, падая, человек может сломать ногу или что-нибудь ещё. В результате он начнёт подавлять свой смех, хотя бы для того, чтоб избавиться от надоедливых замечаний. Постепенно, становясь и сам взрослым, он будет узнавать о строении человеческого тела, о разных случаях падения, приведших к неприятным последствиям; вместе с тем в нём будет воспитываться сочувствие к другим людям. Всё это будет заставлять его ещё больше подавлять свою радость при виде падающего человека. В старости он уже будет даже бояться падения, которое чревато очень скверными последствиями для его дряхлых костей. При виде падающего человека он уже испытает не радость, а скорее чувство страха, испуга, тем более что сам еле держится на ногах.
Если в силу сложившихся обстоятельств общего характера человек вначале научится испытывать радость при виде упавшего, то впоследствии он разучится это делать и даже может научиться испытывать противоположное чувство. С одними это случается раньше, с другими — позже. Некоторым людям бывает и вовсе трудно избавиться от этой, приобретённой в детстве, привычки. Усвоив твёрдо, что смеяться в подобных случаях невежливо, некрасиво, такие люди воображают порой, что избавились и от самой привычки. Однако здесь дело вовсе не в знании того, что вежливо, что не вежливо. Всё дело в том, образуется или не образуется радостная эмоция. Даже при наличии радостной эмоции мы можем подавить смех, но если радостная эмоция всё же образуется, она нет-нет да и проявится в смехе, и мы не можем сказать по совести, что добились уже всего на пути к нравственному совершенству. От подавления смеха или улыбки до подавления самой радости — долгий путь. Нравственное же совершенство будет заключаться в данном случае даже не в том, чтобы подавлять радость, а в том, чтобы не иметь её вовсе.
Насколько далеко нам всё же до этого, можно убедиться, проследив, как часто смеются взрослые зрители на так называемых весёлых кинокомедиях, герои которых вечно разбивают носы о двери, получают удары по голове падающими сверху предметами и т. д. Правда, взрослый зритель часто смеётся не просто потому, что кто-то упал, споткнулся и пр., а учитывая, кто упал и каково его зрительское отношение к упавшему. Так что смешит в данном случае уже не сам факт падения, а что-то иное. Но об этом разговор впереди.
4. Осуждающий смех
Для того чтобы выжить в борьбе за существование, человек должен многое знать, многому научиться. Мы никогда не овладели бы всей суммой жизненно необходимых нам сведений, если бы тяга к знанию не была заложена в нас от природы. Подобно тому как существует пищевой инстинкт, проявляющийся в виде аппетита или чувства голода, существует инстинкт познавательный, побуждающий нас приобретать различные знания. Мы едим вовсе не потому, что знаем, что пища нужна для поддержания сил нашего организма. Если бы человек полагался в этом деле не на аппетит, а исключительно на свою сознательность, то, наверное, забывал бы вовремя есть и наносил бы своему организму непоправимый ущерб. Точно так же мы стремимся к приобретению знаний не потому, что отдаём себе отчёт в том, что эти знания в будущем могут пригодиться нам, а в силу природной любознательности, инстинктивного любопытства, естественной тяги к знанию.
Особенно сильно познавательный инстинкт проявляется в детские годы. Наука для ребёнка начинается не тогда, когда он садится за букварь, а значительно раньше. Ещё он не научился как следует стоять на ногах, а для него уже наступает пора овладевать речью, узнавать названия и назначение тысячи разных вещей, учиться самостоятельно одеваться, застёгивать пуговицы, шнуровать ботинки, завязывать и развязывать узелки, пользоваться ложкой, ножом, вилкой, узнавать, что хорошо, что плохо, что можно, чего нельзя, что принято в человеческом обществе и что считается предосудительным.
