Мишка, Серёга и я - [11]

От Иры Грушевой мы узнали, что Аня живет с отцом и домработницей. Когда к отцу приходят гости, хозяйничает за столом Аня. Случается, что она убирает со стола вино и говорит взрослым:

— Довольно. Вы уже сегодня достаточно выпили…

Гости приносят ей цветы и не начинают есть, пока она не сядет за стол. Кто-то даже привез ей из Парижа духи «Шанель», и Аня ими душится. (Это особенно поразило Иру. Ей на день рождения подарили духи «Черный ларец», но мама убрала их в шкаф и сказала: «Станешь взрослой, тогда…»)

Я очень жалел, что у меня нет закадычного и благородного друга. Он рассказал бы Ане всю правду обо мне. Когда я после этого вошел бы в класс, Аня взглянула бы на меня удивленно, а может быть, и с восхищением.

Но моим приятелем был только Мишка да через него Сергей Иванов. Нечто вроде двоюродного товарища. А они меня не очень уважали. Серёга как-то заявил мне, что я напоминаю ему голову профессора Доуэля: думаю много, а больше ни к чему не пригоден.

Любопытно, почему ко мне так относятся в классе? Кажется, я не глупее остальных и читаю больше, чем они. Но ребята всегда с готовностью посмеиваются надо мной. Вероятно, потому, что я не могу за себя постоять. Раньше я просто плакал, отвернувшись к стене и загораживаясь локтем. А теперь надуваюсь, краснею и молчу.

Аня сразу почувствовала, как ребята относятся ко мне. Она почти никогда меня не замечала. За исключением тех случаев, когда я рассказывал что-нибудь интересное. Да и тогда она прислушивалась только издали. Женщинам в ее возрасте, видимо, нравятся лишь красота и мускулы.

В школьном вестибюле было суетливо и весело, как на катке. Не обращая внимания на первоклашек, которые с визгом носились по скользкому кафельному полу, и на десятиклассников, важно и басовито переговаривавшихся у гардероба, я разделся и стал подниматься по лестнице.

До самого класса я, к счастью, не встретил никого из наших. У двери с табличкой «Восьмой «г» я на минуту остановился. У меня было такое ощущение, что, как только я войду, все сразу застынут, словно в детской игре «Замри», и уставятся на меня. Тишина. Враждебность. И чей-то негромкий смешок.

Глубоко вздохнув, я решительно толкнул дверь.

Одни сразу заметили мое появление, другие не обратили на меня никакого внимания. Сашка Гуреев, ловко убегая от девчат по партам, крикнул мне, смеясь:

— Гарик, хватай их за косы! А то догонят!

(Сашка, хоть он и самый сильный в классе, ведет себя так, будто ему еще тринадцать лет. Он единственный из нас стрижется под машинку и считает, что с девочками можно обращаться как с мальчишками.)

У доски хохотали, вспоминая модную кинокомедию (я услышал это, проходя).

Костя Борисов, по прозвищу «Кобра», задумчивый парень в очках, редактор нашей стенгазеты, рисовал на парте каких-то каракатиц. Даже не взглянув на меня, он спросил:

— Высокочтимый сэр Гарька, ты принес книгу? — и написал рядом с каракатицей: «Высокочтимый сэр, сэр…»

Несколько дней назад я обещал ему принести Станиславского.

— Нет, — сухо сказал я. — Прости, пожалуйста. — И, усмехнувшись, добавил: — Лорд — хранитель стенной печати!

Костя оживился и со вкусом повторил:

— Лорд — хранитель стенной печати. Недурно, — сказал он потом. — Гарик, я у тебя это краду. Для фельетона.

(Костя твердо уверен, что станет журналистом. Как и его отец, который работает в заводской многотиражке. И вот уже два месяца Костя собирает интересные выражения для своих будущих очерков и фельетонов. Даже из уроков Кобра признает только гуманитарные. Он убежден, что остальные ему все равно никогда не пригодятся.)

Когда я увидел, что класс занимается обычными делами и никто не косится в мою сторону, у меня отлегло от сердца. Я понял, что вчерашнее похоронено, и мысленно посмеялся над своими недавними страхами. Я мог бы сейчас подсесть к Борисову или остановиться с ребятами, хохотавшими у доски, и они приняли бы меня как ни в чем не бывало. Но я не собирался этого делать. Если они забыли оскорбление, которое нанесли мне, то я помнил о нем.

Я молча дошел до своей парты и, аккуратно уложив портфель, сел спиной к Синицыну. Он томно разговаривал с Аней, которая сегодня пришла в школу после болезни.

— А я его так спокойно и спрашиваю, — говорил Синицын: — «Скажи-ка, батя, почему на тебе этот костюм — хороший вкус, а если я его надену, то я стиляга?»

— Здравствуй, Верезин, — сказала Аня. — Почему ты не здороваешься?

— Здравствуй, — ответил я, не оборачиваясь.

— Ты слушаешь, Мальцева? Так вот, батя засмеялся и говорит: «Еще месяц будешь таким остроумным — подарю браслет к часам». Ты видела мои часы? Правда, красиво: черный циферблат и цепочка золотого цвета?

— Златая цепь на дубе том, — проговорил я, вставая.

Аня засмеялась. Я тоже едва сдержал улыбку.

— Верезин, ты куда? — спросила Аня, заметив, что я отхожу. — Подожди.

— А что? — холодно спросил я.

— Мне надо с тобой поговорить.

— Ах вот как! — обиженно сказал Синицын. Он встал, демонстративно хлопнул партой, отошел к ребятам, стоявшим у доски, и, кивнув на нас, что-то проговорил.

— Садись, — сказала Аня, не обращая на него внимания.

Я, пожав плечами, сел.

— Знаешь, Верезин, — строго начала Аня. — У меня вчера была Ира и все рассказала.