Мишка, Серёга и я - [9]

В такие дни мама становится совсем тихой. Но я-то уже знаю: завтра она примется осторожно доказывать, что пианино продавать нельзя. Может быть, мальчик все-таки надумает учиться музыке. Деньги же из папиной зарплаты нужно все-таки потратить на новую школьную форму. Да и самому лапе уже пора сменить выходной костюм…

Я очень завидую Мишке. Родители не приносят ему никаких жертв. Зато и от него их не требуют. Они, например, не заставляют его надевать зимнее пальто раньше всех в классе. Далее раньше девочек.

Моя мама просто не понимает, что из-за этого несчастного пальто я теряю у ребят остатки авторитета.

Итак, я поднимался по лестнице, полный самых дурных предчувствий. Мама поджидала меня на площадке. Она куталась в шаль, это означало, что она расстроена. Я понял, что меня ждут неприятности. Сегодня все словно сговорились против меня. Геннадий Николаевич, ребята. Теперь мама. Это было уже слишком.

Если бы я был на месте мамы, мне сразу стало бы ясно, что человек из нашей семьи мог разговаривать с Марасаном только тогда, когда что-то случилось. Я мигом догадался бы, что у человека нелады с классом. Усадил бы его рядом с собой и начал осторожно расспрашивать. Может быть, даже предложил бы ему перейти в другую школу. Но мои папа с мамой из всех бед, которые могут свалиться на человека, признают только болезни и двойки. Поэтому мне и не хочется им ничего рассказывать.

Увидев меня, мама повернулась и молча пошла в квартиру. Она даже не поцеловала меня.

Когда я вошел в столовую, мама стояла у окна и смотрела во двор. Я стал молча раздеваться. Мама не выдержала первая.

— Может быть, ты все-таки объяснишь свое поведение? — спросила она.

— Я не буду обедать, — сухо ответил я, проходя мимо стола, на котором дымилась тарелка супа.

— Тогда ты не будешь есть до вечера, — строго сказала мама.

Я промолчал.

— Гарик, — предупредила мама, — я убираю со стола!

— Пожалуйста, — холодно сказал я. — А Марасан — благородный человек. Я это сегодня выяснил.

— Гарик! — возмущенно сказала мама, оборачиваясь. Тут она, наверное, заметила, что лицо у меня заплакано, и спросила уже другим, встревоженным тоном: — Что у тебя под глазами? Ты плакал?

— Ничего я не плакал.

— Сыночек, я же вижу. Тебя обидели?

— Никто меня не обижал, и ничего я не плакал.

— Сыночек, — сказала мама, еще сильнее кутаясь в шаль. — Почему ты от меня все скрываешь? Ведь лучшего друга, чем мать, ты не найдешь… Ну, не буду, не буду, — заторопилась она, увидев, что я отвернулся. — Садись обедать. Хочешь селедку? Может, тебе яичницу сделать? С колбасой?

(Яичницу с колбасой я любил больше всего на свете.)

— Не надо, — сказал я.

Саркастически улыбнувшись, я сел к столу и стал размешивать ложкой суп, как чай.

Мама густо намазала маслом кусок хлеба и положила передо мной. Я достал из хлебницы другой кусок. Без масла.

— Гарик! — умоляюще сказала мама.

Я молча продолжал жевать сухой хлеб.

— Хорошо, — сказала мама волнуясь. — Ты уже взрослый, я понимаю. Скажи мне только одно: это Марасан?

— Оставь, пожалуйста, Марасана в покое.

— А кто? — сейчас же спросила мама.

— Никто. Если ты не перестанешь меня допрашивать, я не буду обедать.

— Господи! — с тоской проговорила мама. — Как я ненавижу этот двор! Как я мечтаю поменять квартиру. Особенно с тех пор, как вернулся этот бандит. И потом еще этот Петя, которого выгнали из вашего класса. Игорь, ты давно дружишь с Марасановым?

— К сожалению, я с ним пока не дружу, — сквозь зубы ответил я.

— Не лги, — сказала мама. — Я все знаю. Как я за тебя боюсь, сыночек! Пойми, ведь у меня никого нет, кроме тебя.

— Что ты знаешь? Что?!

— Все. Я видела, как вы стояли. Два дружка. Какие у тебя с ним дела?

Это была пытка. Еще немного, и я признался бы, что мы с Марасаном ограбили квартиру.

— Гарик, — сказала мама, за подбородок поворачивая к себе мою голову. — Если ты не расскажешь мне всего, я немедленно позвоню папе.

(Наказывал меня только папа. Мама лишь говорила ему, когда меня нужно наказать. Папа всегда с ней соглашался. Я не помню, чтобы он когда-нибудь с ней не согласился. И еще папа никогда не откладывал кару. Если он говорил, что я не пойду в театр, так тут же рвал билеты. А мама прятала их и в конце концов возвращала мне.)

Я смотрел на маму исподлобья и медленно краснел от злости и обиды. Когда меня обижают, я всегда краснею и смотрю исподлобья.

— Я жду, — неумолимо сказала мама. — Гарик, я опаздываю на работу.

— Можешь ждать хоть до вечера! — закричал я со слезами и вскочил, уронив стул.

Всхлипнув, я убежал в свою комнату и захлопнул за собой дверь. Я чувствовал себя ужасно одиноким. У меня оставались только мои любимые Станиславский и Блок. Да еще, пожалуй, Марасан. Единственный, кто меня понял и даже хотел защитить.

VIII

На следующее утро я, как обычно, шел в школу.

Город начинал свой день. Нестерпимо блестели стекла в верхних этажах домов. Было солнечно, ясно, ветрено. На лужах уже хрустел первый, ломкий ледок.

Я люблю такие ясные, звонкие утра. Мне кажется, что перед ними могут сниться только хорошие сны. И люди, еще не успев остыть от этих снов, бывают особенно приветливыми.

Однажды я рассказал об этом Мишке. Он удивленно посмотрел на меня и задумался. Потом спросил с любопытством: