Мишель Фуко в Долине Смерти. Как великий французский философ триповал в Калифорнии - [21]

— Майкл, — спросил он оттуда, — почему вы не привезли ничего из вашей собственной музыки, чтобы проиграть нам?

— У меня с собой есть одна короткая запись, — ответил Майкл. Он сходил к машине и вернулся со своей «Прелюдией на тему Баха». Поднялся ветер, и автомобиль начал слегка качаться.

— Почему ты продолжаешь открывать двери машины, Симеон? — спросил Майкл с мольбой в голосе. — Я закрываю их, а потом ты идешь и открываешь снова. Ты же посадишь аккумулятор.

— Чтобы в ней горел свет, — сказал я. — Сейчас ведь темно и сильный ветер.

— Кстати, как вы думаете, у нас не будет неприятных последствий от того, что здесь наверху так дует? — добавил я, обращаясь к Фуко и надеясь на поддержку с его стороны.

— Не беспокойтесь, — ответил он. — Такой ветер слабый и теплый для меня.

После довольно долгого молчания мы перебрались ближе к Мишелю.

— Я очень счастлив, — сказал он нам с мокрыми от слез глазами. — Этой ночью я смог посмотреть свежим взглядом на себя. И сейчас я понимаю мою сексуальность. Все, похоже, начинается с моей сестры. Нам снова нужно вернуться домой.

Затем он повторил последнее утверждение.

— Нам снова нужно вернуться домой.

— Я был неправ, — сказал я, — использовав слово «мистика» для описания этого эксперимента.

Фуко согласился.

— Вы думаете, это событие повлияет на ваше творчество? — спросил я.

— Определенно, — ответил он.

— У вас возникли какие-то философские идеи сейчас? — поинтересовался я.

— Нет, честно говоря. Я не проводил последние часы, размышляя над какими-то концепциями. Это был не философский эксперимент для меня, а нечто совсем иное.

Майкл предложил вернуться в отель и немного отдохнуть.

— Как хотите, — сказал Мишель. — Я могу провести остаток ночи здесь, но готов отправиться в дорогу, когда вы с Симеоном только пожелаете.

Дантес-Вью

Когда мы вернулись на ранчо Фернес-Крик, Фуко принял душ и немного вздремнул в своих светло-красных жокейских шортах. Я вышел на улицу и, не придумав ничего умнее, занялся подготовкой своей вступительной речи к назначенной на вечер лекции Фуко в Клермонте. Майкл учил японский язык.

За завтраком несколько часов спустя я спросил Фуко, как он мог бы объяснить появление гениев в истории.

— Паскаль, Гельдерлин, например, откуда они берутся?

— История не двигается таким образом, — сказал Фуко и указательным пальцем нарисовал в воздухе прямую линию. — Она двигается так.

Палец задергался беспорядочно. Наблюдая за ним, мне чуть ли не поверилось, что отныне закончилась некая историческая эпоха, поскольку у меня на глазах Мишель Фуко опроверг постулат Спенсера о неуклонном прогрессивном развитии человечества.

Мы вернулись в Забриски-Пойнт, чтобы посмотреть там все при дневном свете, и еще находились под действием кислоты, но, конечно, пиковый период уже прошел. Я фотографировал, а Фуко был очень общителен. Он много улыбался. Затем мы снова отправились в дорогу и, воспользовавшись шоссе 190, миновали Каньон двадцати мулов и добрались до поворота на Дантес-Вью, откуда нам осталось проехать примерно двадцать миль. И я подумал, что этой смотровой площадке дали такое название, поскольку вид, открывавшийся с нее, напоминал пейзажи, изображенные на иллюстрациях Гюстава Доре к книге Данте «Божественная комедия».

Если не считать креозотовых кустов и кустов эриогонума, кое-где видневшихся на склонах, резко спускавшихся к солончакам, расположенным на расстоянии пяти тысяч футов под нами, нас окружало царство абсолютно голых камней и пиков. На западе со стороны Тихого океана виднелось семь или даже более горных хребтов, включая Сьерра-Неваду с ее остроконечными вершинами. А если посмотреть на восток в направлении Аризоны, взгляд сразу упирался в огромную пустыню, кое-где утыканную холмами и погасшими вулканами. Этот пейзаж сильно напоминал одну известную картину Альдорфера, если, конечно, убрать с нее все признаки жизни.

Мишель и я направились по узкой тропинке к небольшой площадке, расположенной на краю утеса, нависавшего над долиной. Она тоже вполне подошла бы для орлиного гнезда, поскольку находилась в очень укромном и труднодоступном месте. Фуко, казалось, не знал страха, и настоял, чтобы мы подошли к самому краю, где при любом неверном движении нам обоим ничего не стоило свалиться прямо в пропасть.

Здесь наконец я смог попрактиковаться в умении хранить молчание. Целый час мы просидели бок о бок, слушая ветер, к которому время от времени примешивались крики птиц. Фуко всматривался в бездну, находившуюся внизу. Потом его взгляд поднимался к горам, которые, казалось, разговаривали с ним. Какое-то время он фокусировался на широкой полосе солончаков, блестевших вдалеке подобно поверхности покрытого льдом озера, но порой, казалось, смотрел в никуда.

Его явно потрясло увиденное, хотя ему каким-то чудом удавалось сохранять непроницаемую мину. Когда мы поднялись, собираясь отправиться в обратный путь, я только и смог промямлить, пытаясь выразить свои эмоции:

— О, как хорош тот новый мир…[8]

Мишель посмотрел мне прямо в глаза и, словно в трансе, побрел назад. А мне не оставалось ничего иного, как закончить цитату из «Бури» Шекспира»: