Миша + Ася - [5]

В ее комнату он проник на цыпочках. Свет не горел, что его удивило — обычно она читала перед сном и засыпала с раскрытой книгой и непогашенным ночником. Миша приходил, гасил свет и убирал книгу — еще один семейный ритуал. Он включил ночник —книги не было, платье валялось на полу, а сама Ася лежала в какой‑то не очень привычной для нее позе — тревожной! — нашлось у него определение. Он вдруг ощутил себя бесконечно виноватым перед ней, и от того, что не мог понять, в чем он конкретно виноват, — делалось хуже некуда. Захотелось разбудить ее и попросить прощения за все, что было и будет. Но глупо! Он присел на пол у изголовья, покосился… Отчетливо увидел волосы, разметавшиеся по подушке, полусогнутые пальцы левой руки, а лицо ее плыло, искажалось до неузнаваемости. Незнакомка манила и отпугивала… Что он, в сущности, о ней знает? И что она знает о нем? Прилепились друг к другу… Любовь или страх?.. Нет, нет — здесь все ясно! Непрошибаемая уверенность—он обязательно сделает ее счастливой— охватила Михаила. Он ведь был так близок к этому. И тогда будет все! Стать гибче, иначе ничего не докажешь, и тогда он сможет продолжить свои работы. Надо сначала продаться немного, чтобы потом иметь возможность быть услышанным. Сначала создать водородную бомбу, а потом начать бороться за ее уничтожение. А может, мне удастся как‑то иначе… Как‑то иначе! А может, я о себе слишком много думаю, и лучшие свои годы я давно профукал, а это всего лишь признаки паранойи… Э–э-э! Михаил огорченно махнул рукой. Начал за здравие, а кончил за упокой. И как всегда в таких случаях, его рефлекторно тянуло закурить и мелькала мысль о выпивке. Покряхтывая, он поднялся с пола и, прежде чем погасить свет, взглянул на Асю прямо, с каким‑то холодным любопытством. Она не шелохнулась, а Миша отчетливо осознал, почему его тянет подсматривать за ней спящей —во сне она была лучше, чище, чем наяву, во сне она ему нравилась безоговорочно.

Миша без видимой цели заглянул в ванную. Постоял около зеркала, покорчил себе рожи, поднес руку к подбородку и задумчиво поскрипел трехдневной щетиной. Не комильфо… и не Майкл Джексон. Решил побриться послезавтра, перед выходом на службу. Он ненадолго замер в нерешительности, словно потерял ориентировку в пространстве, наконец, опустив голову, наткнулся взглядом на свой живот, вздохнул горестно и принялся, достаточно профессионально, пальпировать область правого подреберья.

Ощупывал с застывшим на лице нездоровым любопытством и тревожным ожиданием. Несколько раз поморщился и постановил: ничего, пожалуй, можно еще и выпить сегодня, в виде исключения. Прописанный себе рецепт вернул ему хорошее расположение духа и, замурлыкав пиратскую песнь детства: «В нашу гавань заходили корабли…» — он отправился собирать «лекарства».

Чтобы не пить одному, Миша достал из ящика фотографию Аси, пристроил ее к вазе с цветами, затем снял с серванта игрушечного гномика (этого гнома они всегда ставили под елку, вместо Деда Мороза). Почти Новый год образовался — счас свечу зажгу. Он бросился искать свечку, хотел найти цветную— ведь была же! — но пришлось довольствоваться невзрачным, серым огарком. Пристроил его в рюмку и зажег. На потолке и стенах затрепетали причудливые тени. Лепота! И к горлу подступил комок. Миша поспешно налил себе, но перед тем, как выпить, коснулся рюмкой фотографии и красочного носа гномика и, обернувшись к невыключаемому телевизору, кивнул ребятам из «Взгляда» — «Будем все здоровы! — хлопнул и сразу налил еще. — После первой не закусываю. — Миша все активнее начинал общаться с собой. — Скажу тост… Тихо вы там, — погрозил он пальцем ведущим и зашедшемуся в привычном гневе депутату. Они не послушались, и пришлось ему убавлять громкость. — Вот что я вам скажу, избранники народные, господа вы хорошие, Понтии Пилаты недорезанные… Ну, не парламентское выражение, не парламентское — согласен! Так вы меня оштрафуйте, —вступил он с собой в переговоры, — и не надо пугать —пуганые уже! — и после этих слов опрокинул очередную рюмку. —Дискредитация, дискредитация, а начхать — я все скажу… — Миша приосанился, прокашлялся. — До тех пор, пока партия будет умом, честью и совестью народа —ничегошеньки у вас (подумал и поправился), у нас не выйдет! Вот так! Надо иметь свои ум, совесть и честь… Ergo! Я пью, чтоб так и стало, в конце концов, а все остальное от лукавого: — На этот раз он даже с телевизором чокнулся и бормотнул. — Тебя, Мукусев, не люблю, ты самый меднолобый! Но все равно и за тебя еще выпью… — Он пил и наливал, изредка отщипывая кусочки сыра и поглядывая покрасневшими глазами на экран. Бутылка 0,75, полная в начале вечера, почти опустела —Миша выходил на свой пятничный рекорд (обычно он держал себя в объеме 0,3—0,4 литра). Благостно улыбаясь, блаженный Михаил кивал Асе с гномиком, и было ему так хорошо, что слезы наворачивались на глаза, и тогда он умиленно произносил: — Ишь ты, твою мать — расчувствовался… — И без перехода, видно, по поводу услышанного из телевизора, задал себе строгий вопрос: — А слабо тебе депутатом стать?.. Или президентом беспартийным?.. —Он все сильнее проглатывал окончания слов, давился ими и с неопределенной частотой припадал головой к столу? тут же вздергивая ее по направлению к экрану. — Обсуждайт… — бросал он реплики и хитренько щурился. — Партия начала ее, и она же ее и кончит —козе понятно! Пр–р-авильно… Власть — Советам, земля —крестьянам и все остальное — рабочим… А всякой учености — энто самое! — выразительный жест рукой. — За это выпьем… — Он попытался налить, но сообразил, что промахнется, и приложился к горлышку. Последний глоток оказался лишним —пустая бутылка выскользнула из онемевших пальцев и юркнула под диван. Миша никак на это не отреагировал, голова его обрела вызывающую автономность — она бесконтрольно заходила на шее во все стороны, наконец, пристроилась