Миры Филипа Фармера. Том 13. ЭКЗОРЦИЗМ. Ловец душ. Плоть - [89]

— Не тарахти, — ответил Лин. — Мы еще не оклемались. Мы не знаем, что делать, и именно это нас пугает.

— Ну а я не собираюсь здесь торчать, пока меня не подберет какая-нибудь добрая душа! — заявил Черчилль. — Я буду действовать — и немедленно!

— А что конкретно ты собираешься делать? — спросил Ястжембски.

— Я пройдусь по Вашингтону, огляжусь, пока не найду чего-нибудь, что побудит к действию. Если вы, ребята, хотите пойти со мной — можете. Если хотите выбрать свой путь — тоже можно. Я согласен быть лидером, но не пастухом.

— Ты не понял, — сказал Ястжембски. — Шестеро из нас вообще не с этого континента. Я бы вернулся в Святую Сибирь. Гбью-хан хочет домой в Дагомею. Чандра — в Индию. Аль-Масуини — в Мекку, а Лин — в Шанхай. Но это, похоже, ни одному из нас не светит. Штейнборг хотел бы в Бразилию, но там его не ждет ничего, кроме пустыни, джунглей и воющих дикарей. И потому…

— …и потому вам надо остаться здесь и поступить, как предложил Табак — вписаться. Вот это я и собираюсь сделать. Кто со мной?

Черчилль не стал задерживаться для продолжения спора. Он двинулся по улице, ни разу не оглянувшись. Завернув за угол, он, однако, остановился перед группой играющих в мяч голых детей — мальчиков и девочек.

Прождав, быть может, пять минут, он вздохнул. За ним явно никто не пошел.

Он ошибся. Как раз когда он собрался идти дальше, его кто-то окликнул:

— Черчилль, погоди минутку.

Это был Сарвант.

— Где остальные? — спросил Черчилль.

— Азиаты решили добираться каждый к себе на родину. Когда я ушел, они еще обсуждали, украсть им лодку и переплыть Атлантику или украсть оленей и ехать к Берингову проливу, а оттуда — на лодке в Сибирь.

— Я бы сказал, что у них самые мужественные в мире сердца — или самые твердые в мире лбы. Неужто они всерьез рассчитывают на успех? Или что там окажется лучше, чем здесь?

— Они не знают, что там найдут, но настроены отчаянно.

— Я бы вернулся и пожелал им удачи, — сказал Черчилль, — но не хочу начать их отговаривать. Они смелые люди. Я это знал, когда обозвал их мышами, но тогда я просто хотел поднять их дух. Боюсь, у меня слишком хорошо получилось.

— Я дал им свое благословение, хотя большинство из них — агностики. Однако боюсь, что они сложат кости на этом континенте.

— А ты? Попытаешься добраться до Аризоны?

— Я видел ее сверху, пока мы кружили вокруг Земли, и могу сказать, что там нет не только организованного правительства, но и людей почти нет. Мог бы направиться в Юту, но и там не лучше. И даже Соленое Озеро высохло. Возвращаться некуда. Да и не важно. Здесь работы хватит на всю жизнь.

— Какой работы? Проповедей? — Черчилль недоверчиво глянул на Сарванта, как будто впервые увидев его истинную сущность.

Нефи Сарвант был низеньким, темноволосым и костлявым, лет около сорока. Подбородок на его лице выдавался вперед настолько, что казался загнутым кверху. Рот с тонкими губами походил на щель. Огромный нос свешивался вниз, словно стремясь достать до подбородка. Товарищи по команде говорили, что он в профиль похож на щелкунчика.

Но большие, выразительные карие глаза горели внутренним огнем, как это часто случалось во время полета, когда он воспевал достоинства своей церкви как единственно истинной на Земле. Он принадлежал к секте, называвшей себя Последние Устои, — ядру строго ортодоксального течения, противостоявшего давлению субурбанизации, которому подверглись остальные церкви по мере того, как частная жизнь горожан все больше переносилась в пригороды. Когда-то их считали странными; потом же христиане этого направления отличались от прочих христиан лишь тем, что по-прежнему посещали свою церковь, хотя огонь духовного подвига угас.

Но не в той группе, к которой принадлежал Сарвант. Последние Устои отказывались перенимать так называемые недостатки своих соседей. Они собирались в церкви Четвертого Июля в штате Аризона и оттуда рассылали миссионеров в равнодушный или любопытствующий мир.

Сарвант был включен в экипаж как крупнейший специалист в своей области теологии, но приняли его лишь после клятвенного обещания не заниматься проповедничеством. Он никогда не делал явных попыток обратить других в свою веру, только предлагал Книгу своей церкви, прося лишь ее прочитать. И спорил с другими, доказывая аутентичность Книги.

— Конечно, проповедь! — ответил он. — Эта страна открыта Евангелию, как во времена высадки Колумба. Говорю тебе, Ред, когда я увидел опустошение северо-запада, отчаяние наполнило меня. Казалось, что церковь моя исчезла с лица Земли. И если бы это было так, то церковь моя была бы ложной, ибо она должна была пребыть в веках. Но я молился, и мне открылась истина. Она в том, что я еще жив! И через меня вновь возрастет моя церковь — возрастет, как никогда раньше, и эти языческие умы, однажды убежденные Истиной, станут Первыми Учениками ее. И Книга распространится, как пожар. Среди христиан мы, Последние Устои, не имели успеха, поскольку те думали, что каждый принадлежит к Истинной Церкви, но для них она была лишь чуть больше, чем просто клубом. Она не была путем истины и жизни — единственным путем. Она…

— Я тебя понял, — перебил Черчилль. — Только одно хочу сказать: меня не припутывай. И без того достаточно туго придется. Ладно, пойдем.