Миры Филипа Фармера. Том 13. ЭКЗОРЦИЗМ. Ловец душ. Плоть - [80]

Вдруг он с силой двинул кулаком по ладони:

— Ладно, мы сели, а дальше что? Я на всей Земле не заметил ни одного здания, хоть чуть похожего на корпус реактора. И ничего похожего на знакомые нам машины. Где вся техника? Она на уровне телеги с лошадью — только лошадей у них нет. Лошади, похоже, вымерли, но они нашли замену. Что-то вроде безрогих оленей.

— Если быть точным, то у оленей не рога, а панты, — поправил Калторп. — Я бы сказал, что современные американцы разводят оленей или лосей, или тех и других, не только вместо лошадей, но и как крупный рогатый скот. Если вы заметили, то эти олени сильно различаются. Большие — тягловые, вьючные и мясные животные, а каких-то вывели явно вместо скаковых лошадей. Миллионы голов.

Он помедлил, потом продолжил:

— Вы знаете, я обеспокоен. Даже видимое отсутствие радиоактивного топлива не так меня беспокоит, как…

— Как что?

— Как то, как нас там примут. Большая часть Земли стала пустыней, и ее лицо изрезано эрозией — бритвой Господа Бога. Посмотрите на то место, где были добрые старые Соединенные Штаты Америки. На побережье Тихого океана — цепь вулканов, рыгающих огнем и пылью. Да и вообще все Тихоокеанское побережье — обе Америки, Азия, Австралия, острова — очаги вулканической деятельности. Выделяющаяся двуокись углерода и пыль радикально изменили земной климат. Тают шапки Арктики и Антарктики. Океан поднялся на шесть футов и поднимается дальше. В Пенсильвании растут пальмы. Когда-то окультуренные пустыни юго-запада Америки как будто солнцем сожжены. Средний Запад — пыльная котловина…

— Какое это имеет отношение к тому, как нас примут? — перебил Питер Стэгг.

— Самое прямое. Среднее Атлантическое побережье, кажется, на пути возрождения. И потому я рекомендовал бы приземлиться там. Однако там технология и социальные институты, судя по всему, сельскохозяйственного государства. Вы сами видели, как они там трудятся, подобно пчелам в улье. Сажают деревья, копают оросительные каналы, строят дамбы и дороги. Почти все работы, о смысле которых мы могли догадаться, направлены на рекультивацию почвы. А церемонии, которые мы отсюда видели, — несомненно, обряды плодородия. Отсутствие развитой техники может иметь двоякий смысл. Первый: вся известная нам наука забыта. Второй: есть предубеждение против науки и ее адептов — поскольку наука, справедливо или нет, обвиняется в холокосте, спалившем Землю.

— И что?

— Значит, эти люди могли забыть, что Земля посылала звездолет на исследование межзвездного пространства и поиск неосвоенных планет. Они нас могут посчитать за дьяволов или чудовищ — тем более что мы представляем науку, которую их, быть может, учили ненавидеть как дух зла. Как вы понимаете, я строю гипотезы не на чистом воображении. По изображениям и статуям на храмах и карнавальным маскам можно с уверенностью судить о ненависти к прошлому. Если мы к ним придем из прошлого, они нас могут отвергнуть. И притом сурово.

Стэгг заходил взад и вперед по рубке:

— Восемьсот лет как оставили мы Землю. А был ли смысл? Наше поколение, друзья и враги, жены и возлюбленные, дети, внуки и правнуки легли в землю и стали травой. А трава стала пылью. И пыль десяти миллиардов наших современников носит вокруг Земли ветер. И Бог один лишь знает, скольких еще миллиардов. У меня была девушка, с которой мы не поженились, потому что я предпочел эту великую авантюру…

— Зато ты жив, — перебил Калторп. — И тебе восемьсот тридцать два года по земному счету.

— И всего тридцать два биологических года. Как объяснить этим простым людям, что мы спали, как замороженная рыба, пока корабль летел к звездам? Они что-нибудь знают об анабиозе? Вряд ли. Так как же им понять, что мы выходили из анабиоза только для исследования новых планет земного типа? Что мы их открыли десять и одна вполне пригодна для колонизации?

— Пока ты произносишь речи, мы могли бы уже дважды облететь вокруг Земли, — сказал Калторп. — Вылез бы ты из своей мыльницы и посадил нас на Землю, и посмотрим, наконец, что нас там ждет. А ты, быть может, найдешь женщину, которая заменит тебе оставленную.

— Женщины! — завопил Стэгг, выходя из апатии.

— Что? — спросил Калторп, удивленный неожиданным напором в голосе капитана.

— Бабы! Мы восемь сотен лет не видели ни одной самой завалящей, захудалой и занюханной бабы! За это время я съел тысячу девяносто пять успокоительных пилюль — это призового быка может сделать волом! Но их действие кончилось! И сколько бы пилюль я ни сожрал, теперь подавай мне бабу! Я бы сейчас трахнул собственную слепую и беззубую прабабушку! Понимаю Уолта Уитмена, который хвастался, что извергает будущую республику. Во мне сейчас десять республик!

— Рад видеть, что ты бросил лирически ностальгировать и стал самим собой, — заметил Калторп. — Но подожди рыть землю копытом. Тебе скоро придется иметь дело с целой толпой женщин. Как я понял из наблюдений, сейчас они на Земле главенствуют, а ты себя знаешь — с главенством женщины ты не сможешь примириться.

Стэгг стукнул себя в грудь, как горилла:

— Не завидую бабе, которая против меня попрет!

Тут он рассмеялся и сказал: