Мириад островов. Рождение героя - [5]

— Всё как у иных прочих мужей. Причём свое, натуральное.

Размахнулся, бросил на рундук.

А гибкие пальцы женщины уже нащупывали пуговицу плаща, снимали широкий пояс с серебряными бляшками, стаскивали с плеч тесный камзол, расслабляли иные путы.

— Если бы ты знал, до чего чудесно. До чего славно, — приговаривала она в процессе.

— Да?

— Вспомнить, как дочерей в раннем детстве мыла да спать укладывала, — к обоюдному смеху продолжила Галина. Аккуратно свернула добычу и положила к прочим тряпкам вместе со своей шалью. Теперь Барбе остался в дымчатой рубахе тонкого батиста и узких чёрных шароварах, заправленных в сапоги.

— Тебе вроде бы не к лицу, когда иной пол раздевает, — сказала Галина. — А уж снимать обувь, чтобы отыскать целковый, как на свадьбе, я и подавно не хочу.

— Ты о чём?

— Обычай такой русский. Ерунда. Нусутх.

«Наше с ним любимое словцо. Пароль особого рода».

— Гали моя, это так неэлегантно — мужчине раздеваться. Не то что женщине высвобождать тело из веющих по ветру покровов, — сказал Барбе.

И наклонился к ногам.

Когда Галина с неким усилием высвободилась из обуви, блузы, всех юбок, кроме самой тонкой нижней, и поднялась, монах стоял перед ней уже полностью нагой.

Её взор опустился, поднялся, встретился с синими глазами противника:

— Однако твоя собственная оснастка куда скромнее, чем у твоего флейта, Барбе.

— Преимущество клирика по сравнению с мирянином — мы выучиваемся владеть своим зверем, — укоризненно заметил тот. — Подчинять своей воле.

— Отлично. Значит, чтобы дать мне сына, тебе надо лишь как следует захотеть? И более ничего ровным счётом?

Тут она заметила, что её собеседник обеими руками прикрывает — не срамные части, как обычно делают оба пола, стыдясь своей беззащитности, — но грудь.

Совершенно безволосую, как и всё тело. Такую же безупречную в своём совершенстве, как и весь Барбе.

— Как, неженка! Ты отпустил длинные ногти и даже покрываешь их бледной эмалью?

— Не смейся. Это всегда при мне, в отличие от плектра.

— До сих пор играешь на монастырской лютне?

— Увы. Последнее время — разве что на хрустальных бокалах с чаем.

— Вот как? И перед кем? Для кого?

— Для него, конечно. Для Кьяртана.

При звуках последнего имени робость его вроде поуменьшилась, но ладони едва сдвинулись с места.

— А. я поняла. Твоя воля действует лишь в одну сторону. Удержаться и балансировать на грани. Что же, пробуй.

Повернулась к мужчине спиной и зашла в камору. Когда он затворил за собой, мигом стало жарко — натянуло сквозь неплотную стенку.

— Я сяду? — спросил Барбе. — С непривычки ноги не держат.

— Э, нет. Вон там горячая вода в липовом ушате и брусок земляничного мыла. Мыло варила твоя дочка, учти. Натирайся прямо им, а потом черпай вон той шайкой в виде утицы и плещи себе на голову, но чтобы по всему телу прокатилось. Ничего, если пол зальёшь — там наклон и шпигаты, как на палубе. Я уж, так и быть, из малого ковшика ополоснусь.

— А смотреть мне на тебя можно?

— Отчего ж нет, если хочется.

— Не хочется. Тебя над исподницей как широким ремнём препоясали — это что?

— А. сзади? После вторых родов. Ещё хорошо зарубцевалось, ровно. На острове все шрамы недурно заживают.

Барбе кивнул, растираясь огромным льняным полотенцем. Им же обсушил распущенную косу, скрутил в жгут и ловко закрепил на затылке.

— Говорят, от сильного жара волосы секутся.

— Ничего, прямо тут попаримся.

— А теперь лечь можно?

— Уж это без проблем. Давай располагайся.

Когда шарила глазами по верхам, подумала — не слишком ли сухо это прозвучало.

Оглянулась. Монах лёг на живот, уперся ногами в стенку и как-то странно напружил тело — только что не вздыбился. И снова руки под грудью — косым крестом.

— Ты что — неужели боишься?

Нагнулась, провела рукой от шеи до лопаток. Круглая метка еле заметна, но под ней будто перекатывается жилистая горошина. Зачем-то сказала:

— Откуда? Не моё.

— Это Эрмин, — неохотно пояснил Барбе. — Помнишь, ты меня упрекала, что не умею владеть острым железом? Обучили в братстве. Двум-трём приёмам. Так, чтобы не до смерти, но выбить из игры конкретно. Когда он прыгнул на Кьярта — ну, в общем, я резнул своей иголкой поперёк лица, а его клинок вон где оказался. Прошёл насквозь. Тут ещё ничего — спереди похуже.

— И не хотел хвастать, да получилось, верно? — заметила Галина.

«Только не жалеть — такого он не выносил отроду».

— Вот и ты меня упрекал в похожем, — продолжила она. — В смысле, что опасаюсь нанести вред своим неумением. Тоже теперь выучилась. Тебе как пар нагнать — приставучей берёзой или стойким дубом?

Барбе рассмеялся.

— Чем сподручнее выйдет.

Но тут она сообразила, что Рауд явно оставил готовые экземпляры в горниле адовом.

— Погоди.

Вынырнула, нырнула, пошарила в раскалённой тьме — окошко было задвинуто. Нащупала и вытащила из кадки аж три орудия, почти вслепую плеснула водой на каменку. Вынырнула в то, что показалось ласковой прохладой.

— Вот тебе. Берёзовые с крапивным стеблем, дубовые с вербой пасхальной и на закуску из колючего кедра. Как для себя постарался. Знаешь, он хлещется прямо по-чёрному, твой здешний братец.

— Пробуй всё подряд, — сердечный друг, наконец, распрямил плечи, вытянул руки по швам.