Мириад островов - [12]

продублён насквозь, будто шкура монаха,

просмолён, смазан жиром, что древняя плаха,

вёсла праздны, парус надут колесом.

Карра грезит, вешние припоминает края,

куда ты нацелен стрелой в молоко,

что стоят в сорока днях блужданий в тумане,

но и стоят того. Приплыть нелегко,

а отплыть — словно сдёрнуть повязку на ране.

Карра в древней утробе наши дерзанья хранит.

Видели острова на медных столпах,

в водной радуге мы били лосося копьём,

белых ягнят, подружившихся с чёрным козлом,

упасали от смерти в диких горах.

Карра грешных скитальцев направила в Тир-нан-Ог:

прямо в солнечный круг, семь лет напролёт,

изумрудные пажити, сладкие воды,

золотые пески, волос дикий мёд

тех красавиц, что ждали нас долгие годы.

Карра — бродяжья кровь: ни она, ни я так не смог.

Поднимаясь на борт, мужам дал я власть

рвущих косы печальниц оставить на взморье.

Но мотали клубки и бросали их в горе,

нам в ладони стараясь попасть.

Карра не поплыла — тянуло назад колдовство.

Намертво сей клубок к левой руке приник;

выхватив добрый меч, шуйцу я изувечил.

Мой иль её тогда услыхал горький крик?

Наземь пали не пальцы — живой человечек.

Карра расчислит маршрут — ведь знает только его.

Культя? Нет, не болит. Сиротски ноет ладонь,

помня нежность ресниц, атлас вечно юных щёк.

Сын, ты очень силён, но весла рулевого не тронь,

я и одной рукой приведу ладью в наш Тир-нан-Ог!»

«Что за странная песня. В самом конце я догадалась, что их вообще две, каждая со своими рифмами. Но это потому, что я засыпаю, сплю… и вправду вышла колыбельная….»

Утром, когда бойко и чуть вразнобой задилинькали колокола, подробности ночной авантюры успели отчасти подзабыться. Надо было срочно решать, как приличнее нарядиться к службе, а зеркало из-за траура так и лежало в особом мешочке. Примета такая, похожая на рутенскую: если ты смотришься в стекло до истечения сорока дней, покойник может заглянуть черед плечо и даже утащить тебя в место, откуда появился он сам. В преисподнюю, Хеоли, или здешние «Елисейские Поля», или назад, в Россию? Курьёзная мысль.

Оттого Галина решила особо не мудрить: покрыть слегка расстроенную причёску вуалью, более плотной, чем её обычная, снять с шеи медальон, а с пальцев — золотые кольца с погребальными агатами.

Собор был прост снаружи и удивительно красив изнутри: два шпиля в духе пламенеющей готики внутри были полые, из-под каждой узорной чешуи бил внутрь пучок света, нервюры вызывали в памяти хребет и лапы дракона, круглые и продолговатые витражи переливались кельтской узорной вязью. Из курильниц тёк смолистый аромат, в его клубах еле узнавалось распятие на алтарном столе: Христос, или Ха-Нохри, как его тут называли, приник к узловатому стволу, раскинул крестом руки, заплетенные мелкими ветвями, до пояса его тело уже погрузилось в кору.

Народу, кроме самих монахов, было немного, однако узнать ночного искусителя не удалось. Имени не знала, расспрашивать соседей побоялась — вдруг навредит ненароком? Сплошные белые хламиды, даже на Орихалхо. Правда, вот он обулся в грубые башмаки, снял всё оружие и нацепил взамен преизобилие морских ожерелий и браслетов: по большей части из раковин и корольков, но попадался и скатный жемчуг, округлый, будто вереница маленьких лун.

После мессы аббат, красивый худой старик по имени отец Плантагенист, пригласил сэнью к трапезе. Убоины даже на его столе не было и не предвиделось — хлеб грубого помола, каша из семи круп и семижды семи трав да пустая похлёбка. Зато яблоки выступали при полном параде: свежие, мочёные, запеченные в тесте, уваренные с мёдом. Беседа касалась именно их.

— Ведомо ли милой сэнье Гали, что у вертдомских нохрийцев, то бишь последователей Христа, запретным райским фруктом было отнюдь не яблоко? — спросил аббат, когда рабы-конверсы унесли грязную посуду вместе со скатертью.

— Так и у нас на Большой Земле тоже.

Он кивнул, соглашаясь:

— Вы говорите не о так называемой народной вере, хотя и весьма распространённой. Но об учёных изысканиях, А я имею в виду первое. Нашим виртским древом познания был дуб. С серебряной листвой и золотыми желудями, которые пели и играли на ветру. А Рай был на островах, куда приплыли из земли Айрин наши первокрестители. Те, от которых мы себя производим по прямой, так сказать, духовной линии.

— Апостольское преемство, — кивнула Галина.

— Когда их лодки — иные говорят, что каменные и колдовские, другие же уверяют, что из хорошо прокопчённой кожи, — прошли под мостом — или аркой — из радуг, святые отцы узрели прямо впереди остров, подобный круглому щиту, и на нём росло Дерево Осени. Надо сказать, что у того народа, который сохранил для нас предание, начало осени считается самым блаженным временем года. Так вот, Древо шелестело тяжёлой листвой и роняло её наземь вместе с плодами, литыми и крепкими, будто камешки для пращи. А близ самого ствола, в укрытии, сидела юная пара и предавалась любви, время от времени откусывая от того или иного плода на диво крепкими и острыми зубами. Когда двое сливались плотью, они делались одним целым, но размыкаясь, отнюдь не становились прежними. Возрождались два иных существа. Нельзя было даже в точности определить, какого они пола: муженщина и женомуж, вот как поименовал их наш предстоятель. Но прекрасны ликом они были так, что глаз не отвести, и не было на их телах ни меха, ни грубого волоса, как то бывает у зверей.